Всё не так

— Ваше сиятельство, — пробурчал он, — там адвокат Бронштейн принять просят.

— А что ему надо? — недовольно спросил Борис Глебович.

— Да говорят, у них проект нового договора с профсоюзом…

— Черт знает что! — раздраженно произнес граф. — Гони его прочь, Пахом. Скажи, у меня гость. Пусть явится завтра с утра.

В ответ Пахом кивнул и молча ушел, а Борис Глебович вздохнул и развел руками:

— Ну что за нахальство, в самом деле? Вечер уже на дворе, ужинают люди, а тут, извольте видеть, приходят в неурочный час и беспокоят… Какая наглость… Терпеть не могу эту публику.

— Кого, Борис Глебович? — спросил я. — Адвокатов?

По правде говоря, я адвокатов тоже недолюбливаю.

— Да нет, не адвокатов, — отрицательно покачал головой граф. — Жидов.

* * *

Я просто оцепенел. Обомлел. Офигел.

Нет, я не какой-нибудь национально озабоченный сионист. Я самый обыкновенный интернационалист советского разлива. Как и мои родители. Потому-то мы и не остались тогда в Израиле, а сразу же поехали оттуда в ДВР. И поселились не в Еврейской АО, а в дальневосточной русской столице.

И все же антисемитизма я не терплю. Я предпочту услышать слово «дурак», «козел», «негодяй», «мерзавец», «швайнхунд» или «шитхед», нежели слово «жид», пусть даже сказанное и не в мой лично адрес.

Вот почему в тот момент, последовавший за словами Бориса Глебовича, мне ужасно хотелось взять бокал с вином и выплеснуть ему в лицо. Или дать ему пощечину. Или послать его на три известные буквы. Или по крайней мере встать и молча уйти.

Но тут я увидел взгляд Кати. В этом взгляде были ужас и… мольба. Одновременно Катя едва заметно качала головой, явно умоляя меня не реагировать на услышанное. Не хвататься за бокал, не бить графа по щеке, не посылать его по неприличному адресу, не вставать из-за стола.

Что мне оставалось делать? Пришлось взять себя в руки и стиснуть зубы.

— Ну да Бог с ним, с пархатым, — махнул рукой Катин дед, так ничего и не заметив. — О чем это мы бишь с вами говорили? Об особенностях оператора «IF» в разных версиях Кобола, не так ли?

Дальнейшие пять минут были для меня неизъяснимо тягостны. Я по-прежнему поддерживал разговор о любимом деле, но уже без прежнего энтузиазма. К счастью, Катя очень быстро это уловила.

— Дедушка, — сказала она немного обеспокоенным голосом, — а ведь уже поздний час. А мне еще нужно отвезти Сашу домой.

— Да, верно, — вздохнул Борис Глебович, бросив взгляд на настенные часы. — Ну что ж, Александр… Я был очень рад с вами познакомиться, равно как и побеседовать.

— Взаимно, Борис Глебович, — выдавил я из себя, пожимая протянутую руку. — До свидания.

Признаться, я бы сказал «прощайте» с гораздо большим удовольствием.

* * *

— Так вот в чем дело! — хмыкнул я, хотя мне было совсем не до веселья.

Как и несколько часов назад, мы с Катей находились в ее новенькой «Тойоте», однако на сей раз машина никуда не ехала. Поскольку разговор предстоял серьезный, мы запарковались на пустынной стоянке напротив драмтеатра имени братьев Меркуловых.

— Так вот в чем дело! — повторил я. — Вот почему ты выдумала всю это нелюбовь своего деда к большевикам — чтобы я не сболтнул о том, что приехал сюда из Союза не как-нибудь, а через Израиль!

— Ну да, — грустно ответила Катя, потупив глаза. — Прости меня, Сашенька.

— А зачем? Почему нельзя было сказать правду? Зачем понадобилось скрывать?

— Я побоялась, — тихо сказала Катя.

— Побоялась чего?

— Что ты больше не захочешь со мной встречаться.

— Это еще почему? — удивился я. — Еще товарищ Сталин в сороковые годы сказал, что сын за отца не отвечает. А уж внучка за деда — и подавно. Если ты, конечно, не разделяешь его… взглядов.

— Нет, нет, что ты! — испуганно ответила Катя. — Я совсем не такая! Мне совершенно все равно, еврей ты, русский или японец!

— Тогда еще ладно, — махнул я рукой. — И все же я не могу понять… Ну чем твоему деду так евреи не угодили?

— Саша, ну я не знаю, — умоляющим тоном сказала Катя. — Он мне никогда причин своего антисемитизма не объяснял. Наверное, некоторые фобии объяснить просто невозможно. Вот как ты, например, не любишь изюм. А я не люблю чернослив.

— Разница в том, — вздохнул я, — что изюму и черносливу от наших фобий ни жарко ни холодно, а вот еврею антисемитизм весьма неприятен. А уж как неприятно будет твоему деду узнать, что бойфренд ее внучки — еврей…

— А зачем? — быстро спросила Катя.

— Что — зачем?

— Зачем ему об этом узнавать?

— Затем, что так оно и есть. Затем, что это правда. Или ты предлагаешь мне и дальше делать вид, что все зер гут?

— Саша, прошу тебя, — покачала головой Катя, — не надо ничего ему говорить. Если он узнает, то страшно разозлится.

— Ну, разозлится, — пожал я плечами. — Ничего не поделаешь, се ля ви.

— Но ведь он тогда запретит мне с тобой видеться! — с ужасом сказала Катя.

— И ты его послушаешься? — возмущенно ответил я.

— Саша, милый, любимый, — быстро заговорила Катя, — ну пойми же меня. Ведь я тебе рассказывала, что мои родители погибли в автокатастрофе, когда мне еще и года не было. Мой дедушка был для меня всем — и мамой, и папой, и дедушкой, и бабушкой. Он души во мне не чаял, он дал мне прекрасное воспитание, он нанимал для меня лучших гувернанток, и при этом всегда был моим добрым другом, с которым я обо всем могла посоветоваться. Он сделал меня такой, какая я есть, он сформировал мою личность — а ведь ты, Сашенька, всегда говорил, что любишь меня именно за ум и личные качества, а не только за красоту. Я очень люблю дедушку, очень!

— Да уж, конечно, — не удержался я от сарказма, — куда мне тягаться с таким соперником…

— Саша, — сказала Катя умоляющим тоном, — ну зачем же ты говоришь глупости? Я люблю дедушку, но я и тебя люблю, и какое же тут соперничество? Это же совсем разные вещи. Саша! Не заставляй меня выбирать между вами! Прошу, умоляю, заклинаю тебя — не заставляй меня выбирать!

Последние слова она произнесла уже сквозь слезы, после чего заревела во весь голос и судорожно затряслась.

Разумеется, я поступил как настоящий мужчина при виде слез любимой женщины. Я обнял Катю, покрыл ее лицо поцелуями, вытер ей слезы и постепенно успокоил.

Больше в этот вечер об антисемитизме Бориса Глебовича не было сказано ни слова. В таких случаях у нас в Союзе обычно говорят «замнем для ясности».

* * *

— Ну что, старик? — спросил меня на следующее утро папа. — Познакомился ты вчера с ее дедом?

— Познакомился, — ответил я односложно, не желая вдаваться в подробности.

— Что за тип? Действительно граф?

— Граф, граф, — кивнул я. — И вид у него действительно такой… графский.

— Может, пригласим его к нам? Или побрезгует?

Конечно же, папа шутил — но мне было совсем не до смеха.

— Подумаю, — придал я своему голосу беспечный тон, с некоторым ужасом представляя себе реакцию Бориса Глебовича на семитскую внешность моих родителей.

— Ну вот подумай-подумай, — ответил папа, открывая входную дверь. — Ладно, я пошел на работу. Пока!