пиджака левой рукой. Потом глянул вправо, увидел, как недоумённо застыл типус в сером, и махнул ему правой, крикнув повелительно:
– Подбежал, быстро!
Тот заметался, но потом посмотрел на притормозившую рядом синюю машину, вдруг отчего-то успокоился, перешёл улицу и, улыбаясь, спросил:
– Вы желаете со мной говорить?
– Да, и с тобой, и вот с этим. Вы зачем за мной ходите?
– А вы не думаете, что вам это показалось?
– Я думаю, что вы оба – большие наглецы. Полагаю, нужно сдать вас в ближайший участок.
– Вы не поверите, господин Гроховецкий, но я хотел предложить вам именно это. Пройти в отделение. Так что, идём?
– Идём.
– Простите, я хотел бы всё же уточнить: мы идём по вашему желанию или по нашему настоянию?
– Мы идём по моему желанию. И этот усатый в мокрых штанах идёт с нами.
– А я что ж… – пробормотал усатый. – Мне как скажут. Идти, что ли?
– Да, – ответил типус.
Они дошли до угла Милютинского, свернули вправо, прошли через подворотню и дворами, пересекли Малую Лубянку и так добрались до Большой Лубянки, 12. Там у подъезда стояла синяя машина с пассажиром внутри, похоже, та самая, что проезжала мимо них по Мясницкой.
Стас поднялся по ступенькам первым, решительно вошёл в зал и потребовал у дежурного нижнего чина:
– Я желаю видеть начальника.
Тем временем из синей машины вышел человек в мундире и, опередив филеров, поднялся в зал вслед за Стасом. И из-за его спины проговорил:
– Выполняйте.
– Есть! – приложил руку к козырьку нижний чин и скрылся за дверями.
Стас обернулся:
– А вы кто?
– Капитан Цындяйкин, сотрудник бюро Министерства внутренних дел. Вас привели сюда по моей просьбе.
– Меня никто не приводил. Наоборот, это я привёл двоих подозрительных, которые следили за мною.
– Думаю, господин Гроховецкий, нашей беседой я добьюсь, что эта слежка покажется вам сущим пустяком.
– Надеюсь, вам это удастся, капитан.
Половину зала, в котором они находились, занимал затянутый в металлическую сетку «обезьянник», или «музей дарвинизма», как называли это сооружение острые на язык студенты архитектурного института, стоявшего отсюда недалече, на Рождественке. Когда из внутренних помещений отделения прибежал наконец здешний начальник, прежде всего именно на «музей дарвинизма» указал капитан Цындяйкин.
– Освободить, – брезгливо буркнул он, махнув пальцем, и тут же махнул в другую сторону, к окну:
– Проветрить.
Начальник мигом отпер «обезьянник» и пинками выгнал оттуда на улицу трёх вонючих лохматых субъектов, а нижний чин, залезши на стол, распахнул форточку. Начальник склонился в полупоклоне:
– Господин капитан, ваши указания?
– Кабинет, чай, тишина, – ответил Цындяйкин.
…Они беседовали уже минут десять, но так и не дошли до сути дела. То ли капитан не желал её, суть эту, обозначить, то ли Стас был не в состоянии её уловить.
– Голубчик, – говорил капитан, почти изнемогая. – Вы же должны понимать. Особа, с которой вы имеете честь быть знакомым и с которой через девять дней отбываете в места отдалённые, не просто является особой, простите за невольный каламбур, особо приближённой к самой что ни на есть государственной верхушке, но и, вследствие пункта первого, весьма интересным объектом на предмет посягательств разного рода… э-э-э… неблагонадёжной части наших сограждан. Вы посмотрите, что в мире творится! Взрывы, забастовки, демонстрации! Неужели вы полагаете, что в подобной ситуации мы не должны окружить вышеупомянутую особу зоной повышенной бдительности? Поэтому, уж извините, пришлось за вами «хвост» пустить и объяснений потребовать по некоторым обстоятельствам-с…
Стас уже был в достаточном раздражении.
– Капитан, вы кончайте намекать на какие-то там обстоятельства. Говорите прямо, чего вам надо!
– Понимания вашего надо, милостивый вы мой государь! Вы чувствуете важность положения, чувствуете?
– О, дьявол! Дайте мне телефон.
– И куда же вы звонить собираетесь?
– Родственнику одному.
– Понимаю, понимаю. Ясновельможному пану Анджею. Ну, то есть его высокопревосходительству господину министру юстиции. Но вот ему-то про наш разговор говорить и не следует. В ваших же интересах.
– Ещё чего! Вы мне указывать будете, с кем и о чём мне говорить?
– Хорошо, скажу вам прямо. Предположим, похитят вас какие-нибудь социалисты-революционеры, прознав, что вы с Мариной Антоновной накоротке, и будут лупить вас палкой, пытать всяко, дабы вы согласились ей мышьяку в суп насыпать… Или Антону Ивановичу предъявят ультиматум: уходите, дескать, в отставку, а то дочь ваша скончается нынче к вечеру в страшных муках… Да что вы, не понимаете, что ли…
– Но это же бред! Вам доктора не позвать ли?
Капитан мигнул, подумал и заговорил угрожающе:
– А то, что вы, милостивый государь, поддерживаете связь с опасной преступницей, находящейся под надзором полиции, – тоже бред? Мы ведь получаем отчёты с мест, любезный. Вот почему не надо бы вам звонить Анджею Януарьевичу. Ему
– С кем я связь поддерживаю, не ваше дело.
– А в свете вышесказанного? Мышьяку в суп?
– А в ухо за оскорбление?
– А если о вашей связи с антиправительственной личностью узнает господин Деникин? Что он подумает?
– Когда буду в следующий раз гостить у Антона Иваныча, спрошу его мнение.
Капитан опять мигнул. Он явно был в затруднении.
– Сколько вам лет, господин Гроховецкий? – спросил он, немного подумав.
Ах вот в чём дело! – понял Стас. Он меня запутать хотел, в каких-то своих шпионских целях, рассчитывая, что говорит с наивным доверчивым юношей. А нарвался на старшину десятских князя Ондрия.
– Сколько мне лет? – с сарказмом переспросил он. – Интересный вопрос, но для капитана полиции недостаточно глупый. Если бы вы подумали подольше, то спросили бы: «Как ваша фамилия, господин Гроховецкий?» Вот это был бы окончательно глупый вопрос, достойный сотрудника бюро МВД. А лет? Всего мне чуть больше сорока.
Цындяйкин мигнул два раза подряд:
– Шутим-с?
– Хватит уже шуток, – встал Стас. – Вы убираете шпиков, а я, так и быть, закрываю глаза на произошедшее.
– Вы так ничего и не поняли, – огорчился капитан. – Снять наблюдение я не могу, а кроме того, прошу вас никуда из города не уезжать.
– Это ещё почему? – удивился Стас. – Я под домашним арестом, что ли? Тогда давайте обоснования.
