их видел, но не общался.
Они были сынками каких-то видных сановников; полковник Лихачёв сказал ему каких, но Стас во всю свою прошлую
Было им лет по двадцать или около того, и внешне они выглядели, разумеется, взрослее Стаса.
Сейчас они стояли в пустом коридоре, возле того углубления, в котором прятался пожарный гидрант, и явно поджидали его. А он шёл к себе в каюту, с полотенцем на плече, и, отлично поняв, что ждут эти двое именно его, поравнявшись с ними, с улыбкой чётко произнёс:
– Добрый день, господа!
– Для кого добрый, а для кого и не очень, – угрожающе произнёс Лёня. – Ты, Стасик, зарываешься.
– О чём ты, Лёнчик?
– Какой я тебе Лёнчик! Я для тебя Леонид Петрович!
– Взаимно, Лёнчик, взаимно. Я для тебя Станислав Фёдорович.
– Мальчик не понимает, – сокрушённо сказал Лёне второй оболтус, Геня. – Придётся поучить. Взяли?
Они подхватили Стаса под локти и быстро понесли в конец коридора, куда-то на корму. В нём немедленно проснулись инстинкты бойца дружины князя Ондрия. Конечно, физически он был не тот, поскольку, даже впервые попав к князю, имел массу тела раза в два больше, а затем постоянными нагрузками ещё и накачал мышцы, – но выучка есть выучка. Они держат ему руки? Что ж, вывернувшись всем телом, он обхватил Лёнчика ногами, дёрнул, и тот упал, а вслед за ним и Геня, а Стас, не медля ни секунды, схватил обоих за лодыжки и быстро потащил к лестнице, ведущей на среднюю палубу. Здесь, не останавливаясь, он развернул Геню головой вперёд и сунул в проём в полу, а затем обернулся к сидящему на полу Лёне.
– Какого дьявола вам от меня надо, придурки? – взяв его за ворот рубашки, спросил он, пока Геня со стуком сыпался вниз по лестнице.
– Ты лезешь в чужую пьесу, – прохрипел Лёня. – Тебе с Мариной ничего не светит, неужели ты этого не понимаешь? – и зачем-то добавил слово «сука», после чего мгновенно получил кулаком в челюсть и отправился вслед за Геней вниз головой на среднюю палубу.
Оттуда послышались крики стюардов, озадаченных регулярностью падения элитных пассажиров с лестницы, а Стас, отряхнув ладони, пошёл куда шёл – то есть к себе в каюту. В мире определённо что-то было не так. Отчего-то Андрей отвешивал ему сомнительные комплименты. Отчего-то Марина была с ним непривычно ласковой. Отчего-то Мими вела себя, для их ситуации, ненормально холодно. Отчего-то два бонвивана решили на него напасть. Видимо, произошло нечто, чего он, Стас, не знает, а он предпочитал контролировать обстановку вокруг себя, что требует, разумеется, знания всех нюансов.
Тёплое августовское солнышко перекатывалось от кормы к носу; выставка стала на полдня ближе. Стас предложил, чтобы от художников на открытии сказали слово баталист Юстин Котов, георгиевский кавалер, и Никита Палыч Скорцев, друг и боевой товарищ французского премьера Саважа. Ведь мадам Саваж наверняка будет на выставке в составе французской делегации, не так ли?
Тут-то и выяснилось, что картин Скорцева никто не видел и в буклеты они не попали, поскольку означенный Скорцев числится не в основном составе делегации, а в дополнении. Не предоставил он и цветных фотографий. Впрочем, это понятно: откуда ему взять денег на такую роскошь? А когда теперь к нему пристали, утешил только тем, что у него «где-то там» должны быть фотографии чёрно-белые.
После обеда опять собрались в кают-компании, впятером; ждали, ждали, начались уже шуточки про «семеро одного не ждут», пересчитывались, смеялись. Пришли смурные видом Лёня с Геней, и их стало семеро, что увеличило интенсивность смеха остальных. Наконец приковылял Скорцев, принеся размытые какие-то, нечёткие фото: еле нашёл, говорит.
– Сами, должно быть, снимали? – вежливо поинтересовался Андрей Чегодаев.
– Что вы! – не понял юмора художник. – Я и не умею совсем. У меня и фотоаппарата нету.
Судя по этим изображениям, картины Скорцева были совершенно ужасны; или в цвете оно и ничего?.. Вряд ли, – думал про себя Стас. Если он намерен их там распродать, то, пожалуй… ну, может милостями премьера…
Среди прочего был целый триптих: на левой картине кто-то по-пластунски ползёт в кустах, на правой аляповатые взрывы и покойник, а на центральной – конный отряд. Прямо на зрителя на могучем коне скачет могучий всадник с могучими усами, а за ним ещё двое.
– Что всё это значит? – спросил Стас.
– Это мятежный отряд вахмистра Степана, – ответил Скорцев так, будто удивлялся, что кто-то мог не распознать сюжета. Но Стасу это мало что дало, и он продолжил свой допрос:
– Что за вахмистр и чем знаменит его отряд?
– И вы, юноша, представлялись мне знатоком истории! – усмехнулся художник. – Степан, русский народный герой, со своим отрядом сделал попытку спасти императора Павла Петровича во время заговора 1801 года.
– Понятно, – сказал Стас вздыхая. В душе ему было жалко старика. Мало что живописец он никудышный, так ещё и путаник. Но с другой стороны, как сам он говорил, это не уничтожает того факта, что он ветеран войны, да и человек в целом хороший. Не строй теории на частном случае. Да-с…
– Ой, была замечательная история, – неожиданно торопливо влезла в разговор Мими. – Сыновья убитого Павла очень переживали смерть отца. Когда уже при императоре Николае Павловиче в Париже хотели поставить пьесу об убийстве Павла, Николай вызвал французского посла и велел ему, чтобы постановку запретили. Тот ответил, что у них демократия и правительство театрам ничего запретить не может. Тогда Николай так ему сказал: я пришлю в Париж сорок тысяч зрителей в серых шинелях, и они вашу пьесу освищут. И вы знаете, пьесу сняли с репертуара!
Все, кроме Скорцева, этот анекдот слышали не раз, но вежливо посмеялись. Затем Стас, чтобы сгладить неловкость от исторической дремучести старика, спросил:
– Никита Палыч, если вы согласитесь сказать слово на открытии выставки, я помогу вам подготовить речь.
– Вы? – поразился Скорцев. – Мою речь?
Он явно изменил своё мнение о Стасе в худшую сторону. Схватил костыли, хотел уйти; передумал и остался; налил из графина воды. Показал пальцем на Марину:
– Может, ещё и эта юная леди напишет речь за ветерана? А? Молодые люди! Соберись вы здесь хоть вдесятером, хоть сотней, всё равно не будете знать про войну то, что в одиночку знаю я или другой ветеран. Все, кто там не был, сочиняют ложь. Любой историк, рассуждающий о прошлом, в котором не был, обязательно ошибается. Никакие писаки-журналяки не знают моей войны.
Он встал и, стуча костылями, пошёл к двери. Дойдя, оглянулся:
– Я сам напишу свою речь. И покажу вам, а вы скажете, что исправить. Я понимаю: политесы всякие, никуда не денешься. Но напишу сам, и напишу правду.
Когда за ним закрылась дверь, Марина скорчила рожицу, сказала: «У, бука!» – и рассмеялась. Потом велела Стасу подумать, не подготовить ли кого другого к выступлению, на случай если Скорцев подведёт.
– Думаю, всё будет нормально, – сказал Стас. – Никита Палыч мужчина основательный. Сказал, что напишет, значит, напишет. А я проверю.
Мими проиграла на пианино какую-то бравурную музыкальную фразу, и они отправились на ужин. Пропустив Марину в дверь первой, Стас пропустил и остальных – нарочно замешкавшись, чтобы выйти с Мими. Марину подхватил под руку Лёня; Стас предложил руку Мими, она подумала и согласилась. Так они и шли под ручку, замыкая процессию, но она молчала.
– В чём дело, Мими? – спросил он тихонечко.
– А что-то случилось? – удивилась она.
– Твоя холодность меня убивает, – признался он. – Секретность вещь хорошая, но не до такой же степени.
