— Не простые то волки, — вдруг негромко сказал князь, и бояре тотчас умолкли — последние дни Арсений Юрьевич вообще не размыкал уст.
— Какие ж тогда?
— Какие — не ведаю. Может, от того хозяина лесного, которому ты, Олег Творимирович, жертвы приносил.
О лесных хозяевах все, конечно, слыхали, да только оно ж все байки, конечно же?
Никто не решился возразить.
Олег Кашинский, кашлянув, начал было говорить, что близок малый городок Всеславль, где, хоть и зима, есть конский торг, и там…
— Погоди, Олег Творимирович. Погоди на ордынский путь запасаться. — Князь Арсений выпрямился, глянул куда-то сквозь снег.
— Как же не запасаться-то, княже? — развел руками Кашинский. — А как же…
— Погоди, — повторил князь. Встал, вскинул голову, подставляя лицо секущим снежным струям, словно бы их и не чувствуя.
Поднялся и Обольянинов, пытаясь понять, что же видит князь в крутящейся снежной мгле.
— Не пускает, — вдруг проговорил Арсений Юрьевич, попрежнему не закрываясь от жесткого снега. — Не пускает…
— Кто не пускает, княже? — встревожился боярин.
Князь не ответил. Молча стоял, словно ждал чего-то, не обращая внимания на режущий ветер. Вновь взвыли волки, и люди схватились за оружие — казалось, звери вот-вот вынырнут из белесой пелены, бросятся яростно, неудержимо, словно та же снежная буря, укрывавшая их собою.
— Что ж делать, Арсений Юрьевич? — подступился Кашинский. — Кони…
Князь лишь нетерпеливо дернул плечом. И вновь застыл, подставляя заледеневшее лицо снежным бичам.
Обольянинов смотрел на Арсения Юрьевича и чувствовал, как поднимается внутри волна гнева, сумрачной ярости: зачем мы на заклание едем? Что изменится-то? Спасем Тверень? Как же, ждите! Орде пить-есть надо, мягко спать надо. А для того потребно ходить в набеги. Оправдается тверенский князь, нет ли — набегу все равно быть.
И да, первыми за мечи схватятся Резанск и Нижевележск. Они — окраинные, им принимать удар. А мы, Тверень? Отсидимся за их спинами, такое ведь бывало — насытится Орда кровью порубежных княжеств да и уползет к себе обратно в степи, до Тверени не достигнув.
Взвыли волки. Вой шел со всех сторон, катился волнами, сливаясь со снегом, и казалось, невиданные белые чудовища надвигаются на обмерших твереничей.
Куда едешь, боярин? Зачем? Помирать в ордынских колодках?
Настойчиво стучалась в память оставленная Ирина, дети — и свои собственные, и вообще тверенские, и прочие, по всей Роскии, кого при набегах ловят, словно цыплят, да суют в мешки; так, в мешках, и везут потом на продажу.
Сколько же ждать можно?! — вдруг сотрясло. Стало жарко, ледяной ветер будто исчез. Сколько гнуться, сколько терпеть?! И верно — собственную жизнь готовы прокланять, дрожа и надеясь, что «сжалятся». Что «нами насытятся, других не тронут».
Говорит владыка, говорят священники в храмах, что
За других решаем? Им, быть может, вовсе даже и неплохо так, под юртайской-то тягостью? Им — все ничего, лишь бы живу быть да до смерти кой-как дотянуть, «шоб без мучительства». И умирать, трясясь, как и при жизни привыкли — а ну как от Длани у заветных врат не хлеб, мертвый камень достанется?!
Ох, не одобрил бы владыка таких мыслей…
Может, и не одобрил. Но и к «вечному миру» с Ордой никогда не призывал епископ Тверенский. Не твердил, что все, мол, «по попущению Длани». Напротив, говорил, что если все свободны творить кто зло, кто добро, по собственной лишь мере судя — то Господь и Сын Его велели нам своей собственной воли держаться, ею править, ибо не зря ж она нам дадена!
Жгло и пылало внутри так, что Обольянинов забыл о холоде, снеге и ветре. Вскочил, бросился к князю. Убедить, уговорить, заставить, во имя Длани Вседающей!
Однако ничего этого не понадобилось. Тверенский князь вдруг повернулся к соратникам, решительно смел налипший снег.
— Поворачиваем, — спокойно сказал он. — На Резанск поворачиваем.
Все так и обмерли.
— Что, удивились, бояре? Я сказал, поворачиваем на Резанск! — Арсений Юрьевич возвысил голос. — Не бараны, чай, на бойню идти, самим свои головы Юртаю на блюде золоченом преподносить. Не спасет наша смерть никого. Не так за родную землю погибать надо. Не на коленях стоя, когда тебе в лицо напоследок харкнут, перед тем как глотку перерезать. Думали, других собою закроем? Что ж, может, и закроем. Но на смертном поле, с мечом в руке, да не просто так, а чтобы вражьей кровью был испятнан! — он перевел дух.
У Обольянинова сжалось в горле. Словно его собственные мысли услыхал князь! А Арсений Юрьевич, глубоко вздохнув, продолжал:
— Стоял вот сейчас, слушал да вспоминал. Как мост перед Лаврой сам собою рухнул. Как тверенский люд нас пропускать не хотел, скорее дал бы себя копытами затоптать. Как волки роскские за нами идут… И понял — под чужую дудку пляшем, на чужой пир едем, чужим врата Тверени сами отворяем. К люду тверенскому не прислушались — так теперь сама земля нам, неразумным, знак подает. Не бывало отродясь таких метелей. Чтобы волки да на княжий поезд кидались, огня и железа не боясь?! Неспроста это все. Неспроста. — Князь перебил сам себя, вскинул сжатый кулак. — Хватит кланяться, бояре, хватит просить да умолять. Буду поднимать Роскию, бояре, как только смогу. Будем драться!
Олег Кашинский облегченно вздохнул. Воевода Симеон молодецки крякнул; Ставр Годунович усмехнулся, словно говоря, мол, давно бы так. И только Анексим Обольянинов ничего не сказал, не сделал, только обернулся — и на сей раз разглядел в снежной мгле две недвижно застывшие фигуры — Старика и рядом с ним огромного волка, вернее, волчицу. Это боярин понял, не видя глазами, как — не знал он сам. Просто знал, что это именно волчица, а не волк. Моргнул — и нет уже никого в крутящихся белых струях.
…И сразу — стоило решиться, как показалось, что скакали они теперь как по ровному. Дуло и мело по-прежнему, но уже не в лицо, а в спину. И Велега сама ложилась княжьему поезду под полозья.
Впереди было понятное, извечное, мужское. Пусть и кажущееся небывалым и неисполнимым.
Глава 5
Снег казался сухим и серым. Словно извергаемый Стифейскими огнедышащими сестрами пепел, в древности хоронивший целые города. Теперь он душил спящую Велегу. Мутная кипящая жуть превращала день в сумерки, не давая поднять глаз, мешая дышать. Ненастье не унималось пятый день, но залессцы иглой пробивались через вьюжную кошму, и острием этой иглы был Георгий. Севастиец упрямо ехал первым, то и дело привставая в стременах в надежде разглядеть в сером месиве хоть что-нибудь. Остальные, кроме неизменного Никеши, менялись, отдыхая под защитой нагруженных доверху саней. «Юрышу» не раз предлагали отдышаться, но он в ответ только мотал головой. Дружинники не настаивали: первым принимать удар бурана не хотелось никому. Георгию тоже не хотелось, но он не мог иначе. Его словно что-то будоражило, как будоражит случайно всплывшее в памяти слово или напев — пока не вспомнишь, что и откуда, не видать тебе покоя. Пока не вспомнишь и не поймешь.
Севастиец погладил приунывшего рыжего и попытался из-под ладони рассмотреть хотя бы берега. С пути на вележском льду не собьешься — не в степи, но Георгий предпочитал идти вперед с открытыми
