Терпило не спеша, умело разобрал поводья и сел в седло. Блеснула вожделенная саптарская медяшка, и Георгий сощурился, еще раз оценивая добычу. Сомнений в том, что толмач струсит, почти не было. Хозяин Терпилы слишком напоминал Фоку, а тот верил в преданность лишь из трусости или по глупости. Храбрых умников Итмон близко к себе не подпускал. Терпило был умен, значит…
Георгий, не глядя на стоящего на дороге Никешу, послал коня меж шатров, объезжая насупленного дебрянича. Рука сама потянулась к переметной суме — достать Яроокого, отдать побратиму, чтоб древний стяг увидел еще один невозможный бой. Увы, сзади тенью тащился Терпило — то ли опасался чего, то ли не доверял, но кому, роскам или севастийцу? Пожалуй, все-таки роскам.
— С кем я буду биться? — деловито осведомился Георгий, отворачиваясь от дебрянича. Пусть любимец Болотича знает, что севастийскому наемнику все равно. Пусть Никеша думает, что побратим в обиде за подбитый глаз, хотя глаз-то как раз и прошел — старикова трава помогла.
— Против тверенского воина выйдет лучший саптарский богатур, — с готовностью пустился в объяснения толмач, — но с Арсением пришел невоградский охочий люд…
Значит, невоградцы. С их дощатыми доспехами[7] и медвежьей силой. Прежний Георгий соблазнился бы противником, способным на равных спорить с лучшим авзонянином, но прежнего Георгия прикончили два года назад в Леонидовой галерее, а нынешний думал о другом. О том, как запрячь хитрость Болотича в тверенскую повозку и не перевернуться.
— Удачи тебе, Юрыш! — пожелал откуда-то вынырнувший Щербатый, на всякий случай прихватив Никешу за локоть. Георгий равнодушно махнул рукой и вдруг понял: Щербатый уже
— Ну, Господь помоги. — Терпило набожно коснулся Длани, и лошади тронулись с места, оставляя за спиной еще одну жизнь. Чужую, странную, но отказываться от нее Георгий Афтан не собирался. Жить можно везде, если не забывать, кто ты, и не путать вчера с завтра, а сегодня — с всегда.
— Говорят, в драку ты ввязался? — полез в душу Терпило. — С медведем дебрянским…
— Кто говорит?
— Добрые люди, — ушел от ответа толмач, и Георгий похвалил себя за осторожность. Не все хорошо кормленные волки глядят в тверенский лес, есть и такие, что в залесскую конуру смотрят.
Вот уж воистину не было бы счастья, да несчастье помогло. Не пожелай залесский эфедр всего и сразу, засосало бы росков в ту же трясину, что едва не сожрала элимов, никто б и не заметил. Ели бы, пили, спали, еще б и ловкостью своей гордились — дескать, живы и от беды поклонами да ходатаями отгородились. И не думали, какую цену платят, что продают, в ком защитника видят. И неважно уже, негодяи князья залесские или и впрямь хотели спасти всех и себя. В другом беда — в страхе, что подчинил даже тех, кто не прекращал думать о восстании. Сильные, гордые, смелые, все они едва не поверили, что нет другого выхода. Только лежать на брюхе и ждать, когда враг свое отживет, чтобы в глотку ему, одряхлевшему, вцепиться, обиды выместить. Не львиные обиды — шакальи. Если бы не интрига с Шурджэ, роски так бы и отгораживались Болотичем от Орды, возили выходы в Залесск и не знали, что и сами давно мертвы, и детей мертвых рожают. Вот и выходит, что спасают земли роскские не один князь, а двое. Арсений Тверенский и Гаврила Залесский, хоть и не помышляют о том, что связало их, что без подлости не случилось бы подвига…
До шатра Болотича, что примостился меж двух выгоревших пригорков, осталось всего ничего, пора было браться за дело. Еще один прежний Георгий убил бы залесского князя, схватился со старшими дружинниками и наверняка утянул бы за Сонную Реку многих. Только твереничей это не спасло бы, а саптарам не повредило — напротив! Без залесского хитреца Култай разгуляется на роскских землях вовсю. Разумеется, если победит.
Георгий придержал рыжего на глазах десятка варваров и озабоченно покачал головой. Степняки неспешно проехали мимо, не снизойдя до двоих остановившихся в ложбинке росков. Один, с пайцзой на груди, держал поводья, другой сосредоточенно осматривал конское копыто. Скрыться или прорваться к Тину никто не пытался, а грабить обладателей пайцзы запрещено. Ордынцы свернули к дальним шатрам. Георгий отпустил лошадиную ногу, вполголоса ругнулся, прихлопнул несуществующую муху и попросил спутника помочь. Терпило с готовностью спешился. От севастийца он подвоха не ждал, а хоть бы и ждал… Залессец судил о других по себе, он бы не стал нападать средь бела дня, да еще посреди вражеского лагеря. Георгий напал.
Со стороны, если предположить, что на них все же смотрели, двое просто что-то разглядывали, только Терпило не смог бы разогнуться, как бы ни пытался.
— Ты со своей пайцзой проводишь меня до оврага, — велел Георгий. Он думал, что забыл, как динаты говорят со слугами, оказалось — нет. — У оврага мы расстанемся. Если попробуешь меня предать, умрешь, так что предай лучше Болотича. Тем паче, он об этом не узнает.
Толмач торопливо кивнул. Будь на его месте Георгий, он бы бросился на садящегося в седло предателя, Терпило и бросился — придержать стремя. От отвращения севастийца передернуло.
— Меня не переживешь, не надейся!
— Что ты, боярин… Что ты… Не гневи Господа…
Георгий с бесстрастным лицом перехватил повод чужой лошади. Феофан мог бы гордиться спокойствием ученика, хотя сегодняшним замыслом наследник Афтанов был обязан иным наставникам. Феофан предавать не учил. В отличие от Фоки. И от Болотича.
Терпило молча трясся в седле, посверкивая пайцзой, его речистость иссякла. И хорошо. Когда предсказанный евнухом стратег свернет шею Итмонам, их холуи тоже онемеют, а после кинутся лизать руки новому хозяину. Дед был мудр — он обезглавил перебежавших к нему лизоблюдов, и во Дворце Леонида сразу стало чище.
Воздав должное предку, Георгий невольно ухмыльнулся несвоевременности государственных дум. Терпило, не спускавший со спутника песьего взгляда, расплылся ответной улыбкой.
— В Тверени ты замутил? — Если спрашивать, то теперь, хотя и так все ясно. Давно, еще с Лавры…
— Не я, — отчаянно зашептал Терпило. — Я у владыки на подворье был… Хоть кого спроси.
— Зачем спрашивать. Куда тебе саптар бить… Твое дело собак спустить было и донести, если б свидетелей не осталось. Так?
— То Гаврила Богумилович велел… Болотич… Ох тяжко мне было волю княжью исполнять, но куда мне, человеку маленькому… Один я, как перст, идти некуда, плюнешь — и нету. Не то что ты, боярин…
— Верно, куда тебе. — Что Роския, что Севастия, что Авзон, люди везде одинаковы и нелюди тоже. Леонид хотел править без грязи, на обломках его мечты вырос сперва один Авзон, затем второй. Анассеополь пока стоит, а залесский эфедр уже замахнулся на третий… — Болотич будет в аду, — зачем-то пообещал севастиец, — и ты с ним.
Толмач согласился и с этим. Загудела муха, на сей раз настоящая, севастиец отмахнулся, сбив черную пакость на лету. Опасность отточила чувства, словно ножи. Георгий ощущал себя зверем, что, сдерживая жажду крови, крадется дурным, полным врагов местом. Где-то блеяли ханские бараны, ржали ханские лошади, готовились к бою ханские воины. Пахло дымом и чем-то еще, чего не бывает в севастийских и роскских лагерях. Кислое кобылье молоко? Дурно выделанные кожи? Безволосые, годами не мытые тела? Анассеопольские трущобы, в которые порой заносило брата василевса, тоже не благоухали розами, но этот смрад сразу же забывался. Юртайская вонь стояла поперек горла до сих пор, хотя дипломаты Итмона и воины Гроба Господня глотали ее с той же готовностью, что и Болотич. О том, что не пахнут не только деньги, но и сила, и власть, Георгий узнал еще в Анассеополе, но простирающиеся ниц перед ханом послы василевса — это слишком! Если б у Василия Итмона было в голове хоть что-то, он бы искал союзников в лесах, а не в степи…
Встречные саптары приглядывались к едущим на восток роскам, видели пайцзу и пропускали. К Култаю так просто не подберешься, но Култай сегодня Георгию Афтану без надобности, а завтра — как повезет.
В траве мелькнуло что-то светлое. Сперва сбоку, затем — впереди, и севастиец, остановив коней, с
