...Вечер, дождь, неоновые огни, в носу щекотно от выхлопных газов машин. Он сидит у отца на плечах, точно, отец всегда носил его из яслей на плечах. Мать держит над ними зонт, сама без плаща, промокла. Отец рассказывает о золотых рыбках, которые живут и в лужах и в реках — от них и радужные пятна на воде, когда рыбки играют. Мать возразила, да сразу вспылила: не выдумывай, а крепче держи ребенка, цветные пятна от бензина и солярки!
Артем понял, что простит отца при встрече. Уже простил.
Солнце испарило туман с хребтов, и мальчик пристально всматривался в склоны Урал-Тау — душа жаждала открытий.
Владимир Харьковский
ПРОФИЛАКТИКА
На Патракова не обратили внимания, хотя он поздоровался и даже кашлянул деликатно, как бы напоминая, что он посторонний и пришел по делу. Лишь одна женщина в строгом черном платье из вельвета, писавшая что-то торопливым бисерным почерком за журнальным столиком, поморщилась, ощутив непривычные запахи машинного масла и бензина, которые принес он из гаража.
Неподалеку от двери за таким же столиком сидела девушка в белой гипюровой кофточке и медленно выводила крупные печатные буквы на блестящем листе ватманской бумаги. На шее у девушки был пионерский галстук.
Патраков стоял молча и неподвижно, и запах машин быстро растворился в комнате, где пахло бумагами, мелом, плакатной краской, духами — удивительно нежными и пронзительными, хорошим табаком, влажной землей из цветочных горшочков и еще чем-то деловым, канцелярским.
В одном из мужчин, сидевших за шахматной доской, он узнал автолюбителя Бобкова, приезжавшего в гараж ремонтировать «Москвич». У машины тогда потек радиатор, вспомнил Патраков и подумал, что теперь-то и ему Бобков поможет, и даже улыбнулся с облегчением.
Но автолюбитель делал вид, что занят шахматами, и не поднимал головы.
Патраков затосковал вновь, не зная, кому рассказать о своем деле. Взгляд его обратился к женщине в черном платье. Она на миг подняла глаза, убедившись, что смотрят на нее и, должно быть, ждут помощи (Да, но ведь у нее тоже дело!), дописала предложение до конца и уже после этого повернулась к Патракову:
— Ну, так что же вы молчите?
Это было одолжение — маленькое, человеческое, и Патраков заспешил, засуетился и оттого сразу же запутался, задохнулся. Женщина терпеливо ждала.
— Насчет сына, — произнес наконец он, стесняясь своего огрубевшего, простуженного голоса, привыкшего к общению в грохоте железа. — Понимаете, меня вызывали...
— Фамилия? — Она нетерпеливо постучала ручкой по столу. — Как фамилия вашего сына?
— Патраков Михаил...
— Товарищ, в самом-то деле! — Женщина смягчилась. — В каком он классе? Думаете, мы тут всех по именам знаем? В такой массе...
— В седьмом, вроде бы... — ответил Патраков, неосторожно прибавив для связки совсем ненужное выражение, хотя знал все точно.
— Вроде бы! — хмыкнул кто-то в глубине комнаты и прокомментировал. — Хороши родители пошли!
Лицо Патракова налилось жаром. Он опустил глаза, старательно рассматривая пол, выложенный из светло-коричневых брусочков. В комнате пошептались и наконец решили:
— Это у Лидии Сергеевны.
Патракову нашли стул, и он с облегчением сел, опустив крутые плечи, словно хотел слиться со стулом, чтобы меньше занимать места среди незнакомых людей. Ему сейчас казалось, что люди рассматривают его грубую рабочую спецовку и большие красные руки в темных заусеницах от постоянного общения с металлом.
И так сидел он, обхватив ладонями колени, боясь пошевелиться и вновь привлечь внимание людей. Но все быстро привыкли к тому, что среди них посторонний, и разговаривали так же свободно, как и прежде.
...Утром они виделись. Патраков помнил, что сын был в меру разговорчив, оживлен, хотя и не успел выспаться: накануне долго просидели у телевизора. Ну и что из этого? Если сыну нравится смотреть телевизор, то почему же Патраков должен был запрещать это?
Что же касается его родительских обязанностей... Но как тут судить человеку о самом себе? Вот он, например, покупает сыну одежду — не хуже, чем у других, но и не балует особенно, кормит, следит за тем, чтобы мальчик выполнял установленный распорядок — вовремя вставал, ходил в школу, не гулял допоздна, помогал матери...
Этот порядок Патраков поддерживал силой воли, которую проявлял своим суровым взглядом, а иногда и резким словом... Но тогда на лице сына он угадывал страх и понимал, что это плохо, что так не нужно, но другого выхода не видел. Его этому не учили. Впрочем, иногда он угадывал этот новый, неожиданный выход.
Находило на Патракова что-то. Душа обмякала, и ему хотелось поиграть с сыном, испытать его растущую мужскую силу, и тогда он видел, что в глазах мальчика появляется доверие к нему, жажда ласки... Но не любил Патраков этой мягкотелости. Жизнь уже достаточно обкатала его: чем лучше к человеку относишься, чем больше с ним по-доброму говоришь — тем труднее работать. Доброе слово твое человек начинает принимать как нечто необязательное... Конечно, сын не подчиненный, это ведь совсем другое дело, но он будущий мужчина и поэтому нужно воспитывать его в строгости: говорят, в первую очередь пропадают нежные и хлипкие. Парню нужно быть суровым, бойким и, может быть, жестоким...
И он старался быть строгим, даже имя сына произносил не так, как жена. «Михаил» звучало серьезно, строго, официально. Патраков чувствовал, что оно кажется чужим мальчику. Сын настораживался, словно за ним была провинность и пришла пора отвечать за нее...
Часто возвращался Патраков из гаража с уставшей, воспаленной душой, и, хотя дома все было так, как всегда, — какие-то пустяки волновали, раздражали его. Все силы вытягивали из него коленчатые валы, карданы, вкладыши... Не мог он раздвоиться, оставить половину своей души там, в гараже, чтобы объявиться дома другим человеком — любящим мужем, внимательным, заботливым семьянином. Все свое он носил с собой и поэтому страдал и после работы и чувствовал, что близкие тоже страдают от его неумения перестроиться, измениться. Лишь ночью, в постели, когда все спали, а его мысль торопливо обегала по извилистому пути прожитого дня, он думал о том, что все-таки строг с сыном и что следует держать себя иначе с парнем, ведь он мал еще, ребенок... И Патраков загадывал на завтра — все будет иначе. Он сядет вместе с ним на диван, поговорит, попытается выведать у него что-нибудь сокровенное, спросит — не обижают ли его товарищи, о чем мечтает, кем хотел бы стать?.. Утро наступало, и вновь что-то складывалось не так, как думал с вечера. То в гараже заводили до кипения, то дома жена пустыми кастрюлями гремела громче обычного... Так шло и тянулось так. И теперь вот, в учительской, он неожиданно понял, что упустил какую-то очень важную часть жизни собственного сына...
Наконец пришли они. В темных настороженных глазах мальчика была нескрываемая досада. Еще бы! Оторвали от перемены, товарищей... Он мельком осмотрел людей в учительской и остановил взгляд на отце, словно вопрошая: «Зачем он здесь?»
Патраков близко увидел разгоряченное лицо сына с бледными розовыми пятнами на щеках, белый шрам от давно зажившей царапины над верхней губой. Серый в мелкую светлую клетку пиджак сына был испачкан мелом, на черных неглаженых брюках — едва заметное масляное пятно, на носках ботинок — следы извести...
Патраков вздохнул и нахмурился: «Ему уже тринадцать лет. И почему я должен постоянно с ним нянчиться, опекать на каждом шагу?»
Патракова никто особенно не наставлял. Отец-фронтовик с головой ушел в работу, словно
