получить?
Юрик посмотрел на меня грустно.
— Нормальное у тебя рыло, не комплексуй. Если еще и побрить смальца… Короче, это не секретные сведения, а обычное наше раздолбайство, когда правая рука не дружит с левой. В общем, это новая идея воспитательного департамента. Они же, знаешь, такие экспериментаторы-новаторы, им энергию девать некуда. А уж от любви к детям скоро лопнут. То они отдел нестандартных воспитательных зафигачат, то аж на целый центр размахнутся. Мудрецы…
Я поежился, вспомнив педагога Валуева.
— Так вот, — продолжил Юрик, — с месяц назад в недрах нашего струнноугодного ведомства родился проект. Что делать с несовершеннолетними отморозками? С такими, которые никакому перевоспитанию не поддаются? Которые в свои пятнадцать-шестнадцать лет уже законченные подонки, за плечами у которых насилие, кровь и все такое? Убивать? Может, и стоило бы, да Высокая Струна не велит. Дети все ж таки. Пороть тоже поздно, да и не одобряются у нас такие методы.
Я механически кивнул. Очень, очень они у нас не одобряются! Вплоть до Коридора Прощения и свинцовых птичек на Лунном поле. Если за какую-то оплеуху…
— Вот и додумались наши светлые умы до Центра психокоррекции. Если убивать западло, а перевоспитать невозможно — значит, будем лечить. Стирать из психики агрессию. Книжки читал всякие? «Возвращение со звезд», «Заводной апельсин»? Главное, дело-то нехитрое. Либо лоботомию, либо психотропами задавить. И выйдут оттуда тихие-тихие дети, неспособные ни по морде дать, ни тарелку каши съесть без посторонней помощи. Короче, предполагается там этот педагогический брак обнулить и держать до восемнадцати, а после передавать в государственные интернаты для идиотов. Конечно, на словах-то все у них красиво лепится, дескать, не все так просто, помимо стандартных методов еще и тонкие энергии Струны, ведутся исследования по сохранению высших разделов психики… только если они когда-нибудь и подберут нужную частоту вибраций, скольких искалечить к тому времени успеют? Но, однако же, выделены средства, им отдали в Заполье хорошее помещение, бывший оборонный «ящик», набирают штат. И вроде бы с сентября начинают прием контингента. Вот так, Костян. Чуешь, какие ветры дуют?
Я чуял. Гнилью теперь тянуло из августовской ночи, и раздавались по углам какие-то мышиные шорохи.
— И что, никакого выхода нет? — пробурчал я. — Зверство же. И ладно бы какой-нибудь шестнадцатилетний маньяк-расчленитель, а то ведь… Мне показалось, вполне нормальный парень. Диковатый малость, импульсивный. Но за это — ломать мозги? Уж честнее пулю в затылок…
— Да и я тебе про что толкую, — вздохнул Осоргин. — Он, если уж правду говорить, вообще ни в чем не виноват. Выпустил скинов, пожалел. Значит, сердце у человека есть. Значит, может сочувствовать, понимает, каково это сидеть в темноте и расстрела ждать. Вдобавок смелый, знал ведь, что потом по головке не погладят. Правда, не настолько смелый, чтобы ко мне прийти в кабинет и кулаком стукнуть — что, типа, за садизм такой, зачем пацанам психологическую пытку устроили? Ну, то есть, конечно, другими словами сказал бы. Но это ведь понятно — не доверяют они нам до конца, вот и лезут поперек нас в пекло. А вылезать оттуда не умеют. Дети есть дети.
— То есть будь он не в «Веге», а у тебя в «Березках», и выпусти он точно так же этих белых воинов…
— То все свелось бы к тому, что вызвал бы я его вот сюда, посадил бы на этот диванчик и полчаса бы мозги прочищал. На предмет что бывает, когда хотят «как лучше». Но он — в «Веге», а это такой… заповедник. И я ни чего с ними не могу поделать, у ихнего смотрителя, Ситрека, в совете Старших Хранителей огромное влияние.
Когда я готовился к поездке в «Березки», то, разумеется, полистал сведения и о прочих «упсах». Но на «Веге» взгляд тогда не зафиксировался, и кто там рулит, я благополучно забыл. Оказалось — зря.
— Володя Ситрек — сложная штучка, — продолжал Осоргин. — Абсолютно убежденный в своей правоте, неподкупный, кристально честный, в быту аскетичен, вредных привычек не имеет. Детей любит фанатично. Вот скажи, чего нашей Высокой Струне еще надо? Будь он нечист на руку или если бы, к примеру, тайно развлекался с пятилетними девочками — Струна при первом же восхождении его б и сожгла. А так — ничего с ним не поделать, упертость и странные фантазии Струна не фиксит.
Я мысленно хмыкнул. Что ж это тогда меня она не придушила, тайного беглеца? Остается признать: Струна — дело тонкое. А где тонко — там и рвется.
— Ну и что теперь? Жаловаться на самый верх? Главному?
Осоргин не ответил. Повернувшись лицом к окну, он молчал, плечи его как-то странно закаменели, а пальцы со всей силы вцепились в белый подоконник, словно желая его отломить.
— Смотри, какой расклад, — наконец отозвался он. — К утру подсчитают детские голоса. И уверяю тебя, большинство скажет, что Соболев — предатель, и с ним надо по всей строгости. Ты не забывай про ту малышню, которых избили. Дашеньку, которой ребро сломали. У нас, знаешь, старшие мелких мало сказать не обижают, а вообще за них горой. Самому же пришлось внедрять… А Соболев, кстати, для них почти чужой. Вот и смотри. А дальше, учитывая демократическое волеизблевание нашей детской массы, нам троим — мне, Стоговой и тебе — придется решать судьбу Соболева. При этом невозможно оставить его в «Веге». Невозможно перевести в «Березки» — если я и стану этого добиваться, то на волокиту уйдет хорошо если месяц. А ждать «Вега» не станет — зафигачит пацана в Заполье. На улицу его тоже не выгнать. Патронаж «Струны». Получается, либо Заполье, либо…
Он вновь замолчал и потянулся за сигаретой. Желтое пламя зажигалки ударило меня по глазам, рассыпалось множеством розовых точек-искорок.
— Что «либо»? — почему-то шепотом спросил я.
— Есть один вариант, — Осоргин затянулся и выпустил сизое колечко дыма. — Называется «индивидуальный патронаж». В исключительных случаях ребенка, может взять на воспитание кто-то из наших людей, рангом не ниже Хранителя второй категории. С разрешения его начальства. И взяв, он несет за него ответственность вплоть до совершеннолетия. Ответственность не только моральную. При восхождении к Струне отвечать придется сразу за двоих. Имей это в виду. Ну, на государственном уровне, как сам понимаешь, оформляется опекунство… Вот и смотри сам. Утром мы будем решать. Ольга начнет орать про свою любимую психокоррекцию. А я напомню об исключительном варианте. И тут вопрос в кандидатуре. Я отпадаю, поскольку и так веду приют, мне просто не разрешат его взять, типа недопустимое совмещение обязанностей. Ольга, ясен веник, его не возьмет. Остаешься ты. До второй категории дослужился… И если тебе даст добро твое непосредственное начальство, то есть Елена Ивановна…
Я сидел и чувствовал, как кто-то огрел меня по голове невидимой подушкой. Хоть и мягкой, но более чем увесистой. Взять на воспитание хулигана Соболева… хотя какого уж там хулигана… Димку, который мне доверился… и которому доверился я… Да о чем вообще разговор, если альтернатива — вырезанные скальпелем мозги? И в то же время холодный трезвый голосок у меня в мозгу шептал, что ожидает меня веселое будущее. Что с Димкой мне придется трудно, характер отнюдь не сахарный… Что если меня все же когда-нибудь разоблачат, то не пожалеют и пацана. Это ж надо — мальчик находился под длительным воздействием глиняного и сам от него глины набрался. Значит, как минимум очередной приют, а как максимум — центр психокоррекции в Заполье. А если разоблачение случится лет через пять, когда Димка вырастет? Станут ли тогда с ним церемониться?
Впрочем, я и сам понимал, что все это шкура неубитого медведя, а решать надо сейчас. В эту вот пропитанную лунным светом, пропахшую полынью секунду.
— О чем разговор, Юра? Конечно, я согласен. Спасать так спасать, самое струнное дело. Только вот разрешит ли Елена Ивановна?
— Так позвони, — пожал плечами Осоргин.
— Сейчас? — присвистнул я. — В половину третьего ночи? Да ты понимаешь, куда она нас обоих пошлет?
— Ты больной, да? — скорбно посмотрел на меня Юрик. — При чем тут ночь, когда такие дела варятся. Короче, подотри сопли и доставай «мыльницу».
Тон его ощутимо изменился. Так, наверное, офицер Осоргин командовал своими солдатами — там, в душном и пыльном Дальнегорске, где в воздухе дрожало марево из испарений крови, ненависти и боли. И попробуй такому не подчинись — мигом разложит на простые множители.
