— Да пошёл ты! — илирец проснулся окончательно и теперь его голос перехватывало от злости, презрения и ещё чего-то от чего должно перехватывать голос у илирского дворянина небольших лет, но большого гонора, проданного в рабство в чужой стране, да ещё такому гаду, как нечесаный этот…
Что Хриссэ всегда нравилось в илирцах, так это именно обыкновение принимать за смертельное оскорбление и унижение простую затрещину. Впрочем, большинство из них предпочли бы терпеть затрещины, чем сарказм, так что Хриссэ с огромным удовольствием пренебрегал первыми в пользу второго. Он отчётливо вообразил, как лицо его 'приобретения' каменеет в должном возмущении, и ухмыльнулся снова. Когда обернулся, илирец сидел на пятках на кровати, настороженный, как арбалет в траве. Даром, что ещё и тридцати порогов нет мальчишке (или пятнадцати лет, как выражаются в Илире), и комплекцией не лучше Хриссэ — всё равно впечатляет.
— Ты сколько в рабах ходишь? — спросил Хриссэ. Без издёвки, без сочувствия, без презрения, с толикой любопытства разве. Как равный спрашивает равного о пустяке. Интонация вышла настолько — вдруг — искренней, что илирец ответил. Не иначе как от неожиданности.
— Полгода.
— Тогда ясно.
— Чего тебе ясно? — ощерился илирец.
— Почему с тебя гонор ещё не слез, — объяснил Хриссэ. Просто объяснил, без вызова или угрозы. Просто. Илирец на всякий случай несуществующий вызов принял.
— Хоть двадцать лет старайся, — исподлобья и пафосно начал он, сразу как-то показавшись младше, — ты меня не сломаешь!
Хриссэ не выдержал и рассмеялся этой пышной серьёзности, за что удостоился взбешённого взгляда и странного горлового звука. Успокоился, складывая одеяло, и сел на него на пол, скрестив ноги.
— Знаешь, отчего-то я тебе почти верю, — доверительно сказал он, глядя на мальчишку снизу вверх. — Не буду я тебя ломать, передумал. Умывайся и айда завтракать.
Илирец… послушался. По его лицу не понять было, поверил он или нет. Потому, вероятно, что и сам он этого не понял. В обоих чёрных глазах ночной водой стояло замороченное непонимание. Его пугала нелепость ситуации, этот безумец, который вчера купил себе илирского раба, и ничего этот илирец — не худший в драке! — не смог сделать, когда психу вздумалось разнообразить свою жизнь отработкой ударов по болевым точкам… Мальчишка ополоснул лицо, завязал волосы, неловко поводя плечами — руки ныли, — осторожно сел на край кровати и уронил глаза вслед за руками. Злость хороша, чтобы спрятать ужас: такой, что даже ужас остаться без тьё1 почти неважен. Нет, в нашада2 так не превратишься — ведь не по своей вине терпел боль и не мог ответить, а только по слабости. Значит, касанием проклятие не передашь, но тьё мертво, потому что тьё умирает от бессилия и боли. И значит, Тиарсе не забудет и Кеил не простит, и со смертью умрёшь полностью.
А этот…
Илирец дёрнул ртом, словно чтобы усмехнуться, но только напомнил себе о вчерашнем кулаке в челюсть. Рука приподнялась тронуть — и легла обратно, на залитое жемчужным светом колено.
А этот, пепел ему в душу, и не соображает, что натворил. Память у имперцев избирательная, не помнят, крысиное племя, от чего душа умирает! Кипя от сознания своей правоты, мальчишка поднял бледное от этого сознания лицо, где на скуле расцветал мощный синяк, и чуть не отшатнулся. Этот серый — от волос до одежды и глаз — имперец смотрел и улыбался. Смотрел и улыбался так, что несомненно было: знает он, что творится в голове и лёгких его покупки. Знает, смотрит снизу вверх — и улыбается. И оттого ещё жутче стало, чем от мысли об убитом бессмертии. 'Серая тварь!' — подумал он.
— Сын пепла! — это он уже сказал. И сквозь бледность на смуглом лице со всей отчётливостью проступило, что сперва он сказал, а потом уже понял, какое оскорбление.
Хриссэ с удовольствием потянулся, встал, бросил одеяло на кровать и чуть наклонил голову, по- птичьи, искоса глядя на илирца.
— Зря ты лицом просветлился, как Орект перед колесованием. За слова я не убиваю.
— Только просто так? — вскинул 'просветлённое' лицо мальчишка.
— Зачем же просто так? — ухмыльнулся Хриссэ. — Или для удовольствия, или для дела. Пойдём уже.
Он повернулся спиной и вышел. Илирец догнал его на ступеньках вниз, где располагался главный зал кабака, в соответствии с его 'подземным' названием. По случаю раннего времени зал был пуст, только у самой лестницы сидел перед камином хозяин, а на шкуре между его креслом и огнём — щеголяла толстой золотой косой девчонка лет шестнадцати, в которой илирцу почудилось какое-то неуловимое сходство с 'серой тварью'.
— …ты взял, что именно игрушка3? — беспечно спрашивала девчонка. — Мало ли, кого там Хриссэ вздумал устроить на ночлег?
Лысый хозяин 'Лисьей норы' тихо усмехнулся в усы.
— Будто ты Хриссэ не знаешь, дочка. Или я ослеп и отупел под старость. Я сперва подумал, правда, что кто-то из ваших: ухватки самые подходящие. Но больше похоже, что этот умник опять игрушку себе прикупил. К тому же, илирца.
Девчонка рассмеялась, а илирец чуть не кинулся вниз с кулаками. Да и кинулся бы, если б Хриссэ не перехватил его левую руку так, что она чуть не выскочила из плеча.
— Доброго утра, — весело объявил Хриссэ, шагая к ним. — Клойт, завтрака у тебя не найдётся?
— Найдётся, — Клойт кивнул и встал. — Подождите немного.
— В кои-то веки я одобряю твой вкус, — задумчиво сказала Кошка, разглядывая илирца.
— А я не одобряю, — огрызнулся тот. Хриссэ хмыкнул и отпустил его руку.
— Он будет при мне, — серьёзно сказал Хриссэ.
— Да пошёл ты, — почти ровно сказал илирец, поводя злосчастной конечностью.
— Килре-насмешник! — протянула Кошка, разглядывая его. В отличие от илирца, она знала, что слова 'при мне' среди кхади означают помощь и защиту, а может, Хриссэ и в кхади его хочет протащить через месяц-другой. — Чем он так отличился? Хотя то, что ещё огрызается, уже редкая доблесть!
Илирец набычился, но девчонка говорила безо всякой насмешки.
— Да я и не зверствовал, — отмахнулся Хриссэ. — Так, пару приёмов повторил… Очень уж удивился, когда он чуть не вырвался. Он об меня табурет сломал, — доверительно сказал Хриссэ вернувшемуся Клойту и расхохотался на пару с Кошкой. Илирец медленно наливался краской, как железо в горне. Клойт молча поставил на стол блюдо с пирожками и кувшин и сел, не вмешиваясь в разговор, но слушая с видимым удовольствием.
— Где ты его нашёл? — спросила Кошка, начиная жевать. Хриссэ последовал её примеру, потом ответил:
— В 'Бесенятах', он там был танцор, жонглёр и Тиарсе знает кто ещё для любителей илирских игрушек.
— Прекрати! — мальчишка не выдержал, вскочил, сжимая кулаки и не зная только, на кого кинуться в первую очередь. — Не смей так говорить!
— Скажи спасибо, что я не стал так делать, — посоветовал Хриссэ, не отрываясь от еды. Илирец раскрывал и закрывал рот, но так и не сумел ничего сказал. Постоял ещё немного, чувствуя себя всё более глупо, сел.
Потом они молчали, пока Кошка не поблагодарила за завтрак, Хриссэ заплатил за убитый табурет и все трое вышли. Дорога илирцу не понравилась. Кошка и Хриссэ шли позади, иногда командуя свернуть, и между собой переговаривались тихо. Мальчишка, впрочем, слышал всё отлично: они не очень таились, а слух у илирца всегда был исключительный. Большую часть разговора понять всё равно не получилось, подслушивай или не подслушивай. К чему можно отнести новость о том, что безухие зарвались и надо бы с ними разобраться?
— К углежогам сворачивай! — сказала Кошка.
Или заявление, что коричневые звереют и вчера перед закатом вломились в 'Маэтишеной' искать заговорщиков? То есть, тут всё понятно, но какие могут быть заговорщики в 'Маэтишеной'? Туда же одни любители элитного чая ходят! И как это всё может быть связано с тем, что Тень уже полностью подготовил план, но Кхад говорит, что ещё не время?
