— воротины. Сердце поселения — укрепленный княжеский двор.
От прилива крови в глазах наконец поплыло.
Впрочем, уже через несколько минут — когда его стащили с седла, — он обнаружил себя внутри огороженного двора и смог созерцать мир в правильном положении. Откашлявшись и отдышавшись. И, пока вокруг переговаривались, он, шатаясь, стоял и смотрел.
Ему показалось, что он узнает. Крытый переход над воротами в деревянном частоколе, и многочисленные хозяйственные пристройки, от которых через семьсот лет останутся только совсем сгнившие остатки самых нижних бревен… И — главное — он узнал сам дом, непривычно низенькое для него и, должно быть, величественное по здешним понятиям сооружение. Крыльцо под двускатной крышей, с резными — Витька так и думал, что они были резными, — столбами, и второе крыльцо — высокое, до второго этажа… На ступенях чесалась белая собака, и многочисленные сосульки свисали с наличников и карнизов. Эд видел это здание на рисунке-реконструкции, который Витька как-то ночью состряпал в качестве приложения к реконструкции-чертежу — дабы по этому рисунку уже в домашних условиях делать отмывку для предъявления начальству.
А вообще-то княжеская усадьба стала решающим доказательством правильности его датировки происходящих событий. Она ведь и простояла-то меньше сорока лет. Строили при первом князе, отце трех братьев, а уже при его внуке ее сожгли монголы. А новым здание не выглядело, бревна — серебристые от времени, в черных потеках… Да и эти горе-разбойнички, заявившиеся среди бела дня на княжеский двор…
Долго озираться ему не дали. Были ступени на низенькое боковое крылечко; и распахнулась забухшая дверь, а сразу за порогом, направо — еще ступени, лестница вверх. Наверху — затоптанный пол и, как в сказке, три двери — налево, вперед и направо… Вот направо Эда и втолкнули — как ему показалось, в темноту. Дверь глухо стукнула, затем дрогнула еще раз — похоже было, что в нее ударили задом. И ширкнула задвигаемая щеколда, и дважды щелкнул в замке ключ.
Окно в помещении все-таки имело место. Типа окно. В стене напротив входа — горизонтальное прямоугольное отверстие в ладонь высотой. Заслонка — доска в пазах — отодвинута, пазы заснежены и обледенели. Света из этой щели почти не было — тем более что выходила она во двор, где уже протянулись предвечерние тени. Зато из нее дуло холодом и летели снежинки.
Кроме окна, имела место еще одна запертая дверь — слева от входной. Как и на той, на ней не было ручки — по крайней мере изнутри. Он пнул ногой в металлическую полосу внизу двери, заглянул в замочную скважину (не увидев ничего, кроме темноты) и отошел.
Вообще, все-таки вряд ли это была тюрьма. Для тюрьмы помещение было слишком чистым и слишком же пустым. Всей утвари — длинная лавка вдоль одной из стен. Лавка, правда, вытертая до блеска и даже с продавлинами. А стена, у которой она стояла, преподнесла первый за этот день приятный сюрприз. Щупая проконопаченные бревна, Эд обнаружил метровой примерно ширины глинобитный — горячий — прямоугольник. Видимо, заднюю стенку печки, большая часть которой находилась по ту сторону перегородки.
Он сел на лавку, прислонившись к печи спиной, через ткань плаща грея растопыренные пальцы связанных рук. Потом лег, вытянулся, прижимаясь всем телом. Его натурально тошнило.
Но печка грела, и даже ледяной сквозняк из якобы окна не очень мешал. Убивать его, кажется, не собирались, человеческие жертвы на Руси тринадцатого века вроде бы уже не приносили, князь Всеволод Олегович, средний из троих, в летописи числился — это Эд точно помнил — благочестивым христианином, построившим какую-то там церковь…
Мысли путались. И думать ни о чем не хотелось. Хотелось спать. Почему-то. Не смотря ни на что. Разморило, да еще и поездочка эта вниз головой… Я засыпаю в тринадцатом веке. А в это время там, в моем двадцать, блин, первом…
Он рывком сел на лавке, спустив ноги. Снова лег.
Первый месяц мои будут думать, что я загулял — и будут спокойны. Потом мама позвонит в универ и узнает, что экспедиция давно вернулась. Потом… потом, когда они оборвут телефон у меня в квартире и не по разу наведаются лично, кто-нибудь позвонит Галке. Не исключено, правда, что к этому времени Галка уже сама заявит в милицию… но маловероятно. До дырки во времени она, разумеется, не додумается, никаких других дырок на поле нет, поэтому она будет вынуждена заподозрить изощренное свинство с моей стороны. И никому звонить не будет.
…Еще через пару дней мама пересилит себя и позвонит Валерке, и Валерка честно ответит, что последний раз мы виделись в феврале — при разделе имущества. Еще через неделю родители обзвонят все морги, все больницы и заявят в милицию. Никто нигде ничего знать не будет, и вот тогда для них начнется самое страшное…
Он с размаху ударил лбом в лавку. Сел. Убейте меня, думал он страстно. Я согласен. За Христа. За Аллаха. За любую власть в любой стране. Но — ТАМ, ТАМ! Я, в конце концов, не историк, мне все это вовсе не интересно, у меня мать, отец, дочь, — я нужен там! Мать свихнется. Отец… Верка на себя еле зарабатывает, куда ей еще ребенка кормить. Да они пропадут без меня!.. Гос-по-ди! — он размеренно бился головой об стену. Было невыносимо, и кто-то в нем спохватился: «Думай о Галке. Еще неизвестно, кстати, все ли в порядке с ней самой…»
Он сидел, плечом и лбом прислонившись к печке. От тепла связанные руки заныли сильней. Мерзли ноги в мокрых кроссовках.
Галка… Еще только этого мне не хватало. «Не может быть, она осторожная, она так просто не сунется…» — «А если случайно? Она видела ли в тумане, что со мной случилось? А если не видела, пошла меня искать?..»
Он закрыл глаза. В опасность для Галки он уже просто отказывался верить. Организм взбунтовался против такого количества поводов для мучений.
Тошнота.
…Разномастные палатки среди зелени. От армейской, защитной — старой, тяжелой, наверно, как зверь — Ахмета, до туристской, новенькой, ярко-сиреневой — Паши с Диночкой. Руководитель экспециции — лысый мелкий мужичок по кличке Дядя Степа… Я не археолог, какой я археолог. И не историк. Мне просто интересно. Вот, достукался.
Дос-ту-кал-ся, думал он, притоптывая ногой. Ду-рак.
Ребята, конечно, переполошатся, думал он. На работе, опять же… А Бобров-то с ума сойдет — партия придет, а документация вся у меня… И черт с ним. Мне на этих машинках уже все равно не кататься.
…До него не сразу дошло ерзанье ключа в замке. И не сразу он заставил себя разлепить веки и повернуться к входной двери. И то, что открывают не эту дверь, а другую, в глубине помещения, он понял лишь услышав за спиной скрип петель. Он обернулся.
БУДУЩЕЕ
И шел бы дождь. Снова дождь, да, малыш, это правда, у нас отвратительный климат.
…Залитый грязной водой мрамор полов метро. Я могу подарить тебе сказку. Железные лестницы, ползущие в освещенные недра земли; с гулом, шипением и свистом мчащиеся под землей поезда… Да, у нас отравленный воздух и на улицах сизо от выхлопных газов; упаси тебя Бог пробовать воду из наших рек… Но ты не поймешь этого, малыш. В твоем мире это называлось бы сказкой — сияющие гирлянды поперек широких, как площади, и прямых, как стрелы, улиц, и разноцветные витрины, и «черный свет» дискотек…
Эд лежал — носом в подушки, вцепившись зубами себе в запястье. Я купил бы билеты на самолет. Тебе ведь никогда не приходилось видеть море. Вам всем и в головы не приходит, что где-то на свете могут быть белые коралловые пески, и стеклянно-прозрачные океанские валы несут доски серфингистов… там пальмы, и розы, и водопады… Я так скучаю по моему миру, малыш. Я создан в нем и для него, и никакого другого мне не надо.
Вашего не надо в особенности.
