– Что же вы? Входите.
– Вы разрешаете?
– Конечно, что за чушь?
Вилька сверлил гостью единственным глазом.
– Ну узнал? – сел на корточки Игорь. – Помнишь?
Вилька вдруг попятился, выгнул спину, зашипел и исчез в темноте.
Эвтаназия улыбнулась – одними губами.
– С ним бывает, – успокоил скорее себя, чем ее, Игорь. – Идемте на кухню. Холодина мерзкая на улице, я чаю согрею.
Вилька молча сверкал из темноты гостиной зеленым глазом. Эвтаназия прошла мимо, чуть замедлив шаг и скосив глаза в сторону кота. Тот демонстративно лег на пороге гостиной. Эвтаназия не пошла туда.
Разговор за чаем был на редкость бессодержательным. Говорил в основном Игорь, а она молча слушала, порой односложно отвечая и кивая. От нее исходил странный сладкий запах. Непонятные духи – одновременно и манящие, и чем-то отталкивающие.
Она отогрелась, она смеялась, и Игорь тоже смеялся, но, убей бог, о чем они говорили – он потом не мог вспомнить. Ему очень хотелось узнать, где она живет, взять телефон, выяснить, кто она, спросить, как поживает Катя, пригласить куда-нибудь обеих, но почему-то он так и не сказал ничего. Все время что-то словно нарочно уводило его мысли прочь. Оставалась только сладко пахнущая женщина в красном платье…
Что было потом – он не помнил. Он проснулся на диване, с больной головой, измученный. Вилька укоризненно смотрел на него. Эвтаназии не было. Дверь была заперта, но в квартире стоял неуловимый, тяжелый сладкий запах непонятных духов.
Он сел. Все тело болело, как в преддверии гриппа, когда ломает от переходной температуры.
– Плохо мне, Вилька, – прохрипел он. – А она где?
Вилька вспрыгнул на диван, щекотно потерся меховой щекой о плечо Игоря.
– Ушла? Ушла…
Он машинально погладил кота.
Он ничего не мог вспомнить. Ничего. Что-то неприятное было в этом, забытом. Он нахмурился. Как будто из него хотели вытянуть что-то запретное, чего он не имел права открыть?
Что?
– Нет у меня никаких тайн, котяка. Нету.
Кот поднял голову, внимательно уставился единственным глазом ему в лицо.
– Или есть? Ты знаешь, а я не знаю? Так что, кот? А?
Вилька заурчал и усердно стал тереться головой о его руку.
И с этого дня началось наваждение.
Она снова и снова появлялась красным пятном где-то на пределе видимости, он оглядывался, но встречал лишь злорадный взгляд фар или обрывок рекламного баннера. Он бежал за ней, но она ускользала.
Это был голод. Жуткий, невыносимый голод. И насытить его нельзя было ничем.
И снова он забывал о музыке и книгах, как тогда, с Ларисой. Забывал обо всем. С трудом волокся на работу, не видя ничего, кроме красного мазка на грани зрения.
Он просыпался среди ночи в холодном липком поту – и снова был этот запах. И шипящий, испуганный Вилька. И тоска, невыносимая тоска и желание встречи. Перед закрытыми глазами или на грани зрения маячило бледное лицо с кровавым мазком губ, непереносимо, до слез пронзающая улыбка и мраморная, голубовато-бледная рука с алыми ногтями. Он сходил с ума. Он плакал.
Он бесился оттого, что ее нет наяву.
Но она приходила во сне, и он просыпался, выпитый досуха.
Настроение у Кэт было противным, как день за окном. Точнее, уже поздний вечер.
Не шла работа. Не шла. Фразы получались какие-то идиотские, а может, и нормальные, только сегодня Кэт все раздражало. Диссертация вдруг показалась чем-то никчемным, глупым и пустым. Она плюнула на работу и открыла файл со сканами свитка и снимками экспонатов из музея Востока. С некоторого времени он стал ее любимым музеем.
Индракумара, белокурый и синеглазый сын Индры. Она долго смотрела на портрет и вдруг снова, как тогда в библиотеке, ощутила спиной взгляд Принца. Обернулась.
Сиамец лежал, свернувшись в кресле, которое ему уступила Просто-Машка, и не сводил с экрана голубых глаз. Взгляд был тоскливый-тоскливый.
– Что ты? – подошла к нему Кэт. – Грустишь опять?
Она протянула руку погладить зверя, но тот отстранился.
Голова у нее мягко закружилась. Она посмотрела на часы. Уже половина второго ночи. То-то так хочется спать…
Она побрела в ванную, затем заползла под одеяло.
