Из невеселых дум его вывел голос подполковника Ивлева, высокого, мощного мужчины с короткой стрижкой «бобрик». Даже не заметил, когда тот пришел.
— Внимание, хлопцы! Я назначен лечащим врачом вашей палаты. Сейчас я всех осмотрю, проверю назначения, возможно, что-то поменяю в лекарствах.
— А где наша мадам? Я хотел бы посмотреть ей в глаза, — зло проговорил Гареев.
— Забудьте о ней, вряд ли вы ее еще увидите. Вот с тебя и начнем, — подошел он к крайней кровати Салавата. Вошла новая дежурная сестра. — Надя, — обратился к ней доктор, — Подай тонометр.
Он тщательно осмотрел каждого в палате, измерял давление, слушал сердце, щупал живот, увеличивал дозы лекарств. Сестра старательно записывала. Перед выходом за дверь он, прокашлявшись, произнес:
— Я глубоко скорблю вместе с вами! Мне очень жаль, что мы не смогли уберечь Сережу от смерти. Простите нас, — он низко склонил свою седую голову. Молча вышел с сестрой.
День прошел в тягостном молчании, даже не включали столь полюбившуюся песню о розах. На обед все-таки сходили, прихватив несколько деликатесов от вчерашнего праздника. Есть надо было, ведь предстоит пить лекарства всем.
Невский пытался представить, как тело Бабенко привезут в далекий Томск, как будут убиваться от горя его родители, пока еще ничего не подозревающие, ждущие сына домой, ведь срок его службы давно закончился. Вновь слезы наверстывались на его глазах.
Словно прочитав его мысли, впервые нарушил молчание Исаков:
— Он мечтал о дочери и о сыне!
Все заговорили разом, стали вспоминать о Сергее, о его суждениях, высказываниях. Состояние пережитого шока проходило. Мертвого не воротишь, а живым надо жить.
На следующий день после обеда в палате появился новичок. Это был невысокий и подвижный, как «ртуть» крепыш с характерной кавказской внешностью, с гортанным говором с акцентом. За первые пять минут он выдал о себе множество информации. Рачик Бордиян рассказал, что, будучи старшим лейтенантом, работает «тэхнарем» на аэродроме, а сюда попал с какой-то «лыхарадкой ныясной этыалогии». «Хрэн знаэт, че это!» — добавил он в заключение. Рачик непрерывно пытался шутить, очень удивлялся, почему не смеются от его острот.
Витя Устинович поманил его пальцем, а потом негромко рассказал на ухо о случившейся здесь трагедии. Бордиян вмиг стал серьезным, опасливо стал посматривать на свою кровать:
— Вай-вай, я лэжу на мэстэ пакойнэка! Извыни, брат, я вэдь нэ знал савсэм. — Он подскочил на кровати и произнес, обращаясь ко всем сразу: Прастытэ, братаны, я умалкаю! Сачувствую вашэму гору!
Он действительно не проронил больше ни слова за два дня, впрочем, ему было не до шуток — чудовищные приступы лихорадки сотрясали его каждый день.
5 января днем в палате появился офицер с папкой под мышкой. Он отрекомендовался работником военной прокуратуры, а потом с «места в карьер» обвинил всех в организации попойки 31 декабря, в результате которой погиб (он достал бумажку, посмотрел) лейтенант Бабенко Сергей Иванович. Офицеры повскакали с мест, начали в один голос кричать о лживости утверждений. Молодой офицер, молча, с улыбкой наблюдал за происходящим. Наконец, поднялся подполковник Якушев:
— Товарищ старший лейтенант! Как вы, будучи работником прокуратуры, можете выдвигать столь беспочвенные обвинения! Наконец, судмедэкспертиза не обнаружила никакого алкоголя в крови погибшего. Никто из нас не выпил и грамма спиртного — мы же не враги себе.
— Хорошо, прошу меня извинить за столь поспешные выводы. Я еще не смотрел результаты экспертизы. Хотел сначала вас допросить. Сейчас я раздам каждому бумагу, а вы напишите все, что происходило с вечера 31-го до утра 1-го.
Он достал пачку бумаги, ручки, роздал всем, даже трясущемуся в очередном приступе Рачику. Тот недоуменно вертел в руках бумагу с ручкой.
Обитатели палаты принялись за объяснительные, а офицер прохаживался по палате, наблюдая, чтобы не переговаривались и «не списывали друг у друга», — так он пояснил свое присутствие. Собрал листы, бегло просмотрел, хмыкнул: «Даже в деталях совпадает». Больше не сказав ни слова, он важно удалился. Больше он никогда не наведывался в палату.
Еще через пару дней в палате появился новый ординатор вместо Мазуревич, которая, по слухам, уже уехала в Союз, так и не скопив себе на квартиру. Это был худощавый, пожилой человек с седыми волосами и седой же бородкой «клинышком». Он сразу напомнил всем Доктора Айболита из детских книжек. Действительно, у него были невероятно добрые, внимательные глаза. Он отрекомендовался:
— Виблый Захар Терентьевич, переведен на вакантное место из Кабульского госпиталя, буду теперь лечить вас. Мне Иван Петрович Ивлев кратко обрисовал ваши болезни.
Он обошел с осмотром каждого. Долго смотрел языки, даже щупал их на ощупь, мял животы, слушая их фонендоскопом. Остался всем довольный:
— Лечение дает результаты, скоро все будете, «как огурчики».
Бордияну он объявил, что, по результатам анализа, определено точно его заболевание, теперь лечение пойдет лучше. Добавил, что не будет забивать голову названием — все равно «не запомнить и не выговорить». Откланявшись, доктор вышел.
Новый доктор понравился всем и сразу. Даже молчаливый теперь Рачик похвалил его: «Маладэц, слушай. Не стал мэнэ мазги засырать названыем. Зачем они? Ты, главное вылычи!»
Новый доктор заходил каждый день. Сдружился сначала с Якушевым, с которым нашел общих знакомых. Часто засиживался в палате допоздна, играя в шахматы с новым приятелем. Постепенно в шахматные баталии втянулись и другие офицеры. Почти всегда выигрывал Виблый, впрочем, иногда он потешно уступал, будто бы случайно «зевнув» ферзя или ладью. Больные палаты N7 уже души не чаяли в своем докторе.
Лечение давало результаты, больные воспаряли духом, поверили в свое исцеление. У Невского пропало ощущение «мягкости зубов». Он с удовольствием ел, незаметно подсаливая пищу. Жизнь налаживалась. Вскоре стала уменьшаться и температура, правда, до нормальной еще не опускалась. Дежнев «запряг» Александра в заполнение «Историй болезни». Теперь он чаще просиживал в ординаторской, отправляясь туда каждый день, как на работу. Приезжали его навестить товарищи из Медроты, привозили письма из дома, забирали его послания. По-прежнему перед сном Невский отыскивал «свой флажок» на карте, мечтал о доме. Свой флажок еще на 3-й день «водрузил» и Рачик. Постепенно вновь стали звучать шутки в палате, играл магнитофон.
Прошли недели. Значительно поменялся состав в палате. Офицеры выздоравливали, уходя, прощались, крепко обнимая товарищей. Вскоре из «первого состава» остался лишь Невский, но и он готовился к выписке. В один из последних дней пребывания он отметил свой день рождения, правда, не сказал никому в палате. Лишь вышел на улицу к приехавшим его поздравить сослуживцам из Медроты. Сидели на лавочке, грелись на уже жарком февральском солнце, пили соки, ели вместе гранаты и апельсины. Смеялись, «травили» анекдоты. Все завидовали Невскому — ведь он через пару-тройку дней поедет домой в краткосрочный отпуск по болезни. Нет худа без добра!
Через два дня старший лейтенант получил свои выписные документы, тепло попрощался с врачами, медсестрами, со всеми новыми обитателями палаты и вышел на свежий воздух. Больше 40 дней провел он в этом здании. Всякое повидал, многое пережил. Но выжил, поправился! Впереди его ждал отпуск. Что может быть лучше!!
Невский сидел уже минут 20 на лавочке у подъезда своего дома поздним вечером, никак не решаясь войти в свою квартиру. В их окне на первом этаже горел свет — но вряд ли его ждали, скорей всего его последнее письмо из госпиталя не дошло еще. Он только прилетел из Ташкента в Челябинск, а из аэропорта до соседнего городка ехал на такси (денег в кармане хватало). Сильное волнение охватило его при подходе к подъезду. Сколько дней, лежа на больничной кровати, он представлял себе этот миг. И вот он наступил!
Наконец, глубоко вздохнув, Александр открыл дверь в подъезд…
… Уже в начале марта Невский вновь продолжил свою службу в Медроте. Отпуск, пусть и небольшой,
