медицинской комиссии; впрочем, он, конечно, посмотрит, что можно будет сделать. Разумеется, никакого продолжения разговор не имел, и, разумеется, Хайнц тогда обиделся — хотя позже признал, что Ламберт был абсолютно прав, и что желание стать летчиком-истребителем, не обладая необходимым здоровьем, есть личный каприз, способный в критических обстоятельствах поставить под удар безопасность Райха. Но вспоминать об этом все равно было неприятно.
— Я лишь рассуждаю логически, — продолжил Эберлинг после крохотной паузы. — Ламберт, пожалуй, подошёл бы лучше всего: фактический лидер правых консерваторов, яркая личность... Но в Москве его не примут. Во всяком случае, официально. Он здесь считается врагом России номер один. Дядюшка Лис его, наверное, держит в личном чёрном списке — где-нибудь в первой пятёрке.
— И с основаниями, — заметил Власов.
Клаус Ламберт и в самом деле был известен своей демонстративной неприязнью к Райхсрауму вообще и к России в особенности. Неприязнь эта была чисто идеологической — в войне Ламберт принять участия не успел, в России никогда не бывал. Более того, он с демонстративным уважением относился к великим славянским культурам, охотно позируя на фоне книжной полки с полным собранием сочинений Достоевского. На таком фоне он предпочитал делать особенно резкие заявления о России как стране- паразите, объедающей Райх и населённой монголоидами. Одно время Власов даже думал, что Ламберт крутит закулисные игры с российскими властями — до такой степени вовремя эти заявления звучали и такой разрушительный эффект имели. Но в Управлении было точно известно, что Ламберт чист: ни в каких, даже самых поверхностных контактах с российскими политиками он замечен не был. Более того, в одной из своих речей он лично оскорбил господина Мосюка, назвав его «наглым демагогом», «отвратительным лицемером», и даже «достойным потомком красных комиссаров». Обидчивый и мстительный Дядюшка Лис пришёл в такую ярость, что его едва удалось удержать от аналогичных по тону высказываний. Происшествие изрядно испортило и без того непростые российско-германские отношения.
— Гм, гм... — Эберлинг вертел в руках опустевшую кружку, о чём-то интенсивно размышляя. — Мы что-то упускаем, что-то очень простое... — он махнул рукой официанту. — Ещё пива! — распорядился он по-русски. — Нет, погоди, ещё стопку водки. Нет, не водки. Сто грамм хреновухи. Специальной, на апельсиновых корочках. И побыстрее!
Власов посмотрел на друга с изумлением. Количество спиртного, употреблённого и заказанного Хайнцем, уже выходило за все разумные рамки.
— Прости, но, по-моему, ты слишком много пьёшь, — сказал он.
— Ерунда, — отмахнулся Хайнц. — У меня был тяжёлый день, мне нужно немного взбодриться. К тому же эта мерзкая погода... Я мёрзну, как вампир в гробу. Я так до сих пор и не согрелся.
— Спирт — это депрессант, — напомнил Фридрих. — И к тому же алкоголь не согревает. Он просто расширяет сосуды. Если человек, входящий в тёплое помещение с холода, принимает небольшое количество спиртного, это помогает ему быстрее согреться. Но ты здесь сидишь уже достаточно давно. Всё это отговорки. Мне кажется, у тебя образовалась алкогольная зависимость. Если это так, я должен поставить об этом в известность начальство. И я это сделаю, если...
Эберлинг неожиданно расхохотался. Это был неприятный, горький смех. Власову почему-то пришло в голову, что так мог бы смеяться круглый сирота, которому сверстник угрожает чем-нибудь вроде «твоей маме скажу».
— Ох, извини! — Хайнц смахнул мизинцем выкатившуюся слезинку. — Ты честный служака, Фриц. Дружба дружбой, но работа важнее, не так ли?
— Будь любезен, не называй меня Фрицем, — ощетинился Власов, — ты прекрасно знаешь, что я не люблю это сокращение, — хотя Андрей Андреевич Власов и уступил просьбам жены назвать сына в честь деда по материнской линии, слово «фриц» до конца жизни осталось для бывшего советского генерала ругательным, и Власова-младшего он звал кратким именем лишь тогда, когда бывал им недоволен.
— Ладно, извини. А насчёт алкоголя — докладывай, если считаешь нужным. С этого задания шеф меня всё равно не снимет. Но вообще-то я, возможно, и сам оставлю службу. Похоже, я устал.
— Это твоё право, — сухо сказал Фридрих. Ему не понравился тон Хайнца.
— Я ещё ничего не решил, — торопливо добавил Эберлинг. — Но мне не нравится, когда мой друг угрожает мне подставой.
— Подставой? — Власов приподнял бровь. — Подставляет всех тот, кто нарушает правила! Это ты подставляешь нашу работу, Управление — ради вот этой дряни, — он с отвращением показал на пустой графин. — Ты подставляешь и меня, кстати.
— Давай обойдёмся без пафоса. Я себя контролирую, — заявил Хайнц. — Это у тебя идиосинкразия на вид рюмки. Если бы я и в самом деле страдал алкоголизмом, я пил бы один.
— Откуда мне знать? Может быть, ты так и поступаешь, — ответил Фридрих.
Официант принёс два запотевших лафитника с мутной жидкостью внутри.
— Значит, не хочешь? — спросил Хайнц у Власова, и, не дожидаясь очевидного ответа, опрокинул один лафитничек. — Уфффф, хорошая штука! Сразу прочищает мозги... Кстати, — оживился он, — у меня идея. Почему собственно, мы думаем, что речь идёт о визите в Москву?
— А куда же ещё? — не понял Власов.
— Вот-вот... — Эберлинга заметно повело, но его речь всё ещё оставалась чёткой и ясной. — Куда же ещё? Вся российская политика делается в Москве, это же так очевидно. А ведь в этой стране есть один город, который представляет отдельный интерес... именно для наших правых.
— Понимаю, — Власов подался чуть вперёд. — По-моему, ты слишком долго работал по Бургу, чтобы быть объективным. Хотя... — он задумался, прикидывая обстоятельства. — В самом деле, у нас нет оснований полагать, что визит большого человека запланирован именно в Москву. То есть да, ты прав, это всем кажется очевидным... потому что «визит в Россию» и «визит в Москву» — это, по сути, одно и то же. Но если речь идёт о правом политике...
— Да, именно, — оживился Хайнц. — Учитывая подвешенный статус Петербурга... и настроения среди бургской элиты... тут есть варианты.
Детали картинки в голове Власова сложились вместе.
— Та-ак, — медленно сказал он. — Помнится, ты мне что-то говорил о Рифеншталь-фонде... Нам что-нибудь известно о контактах Рифеншталь-фонда и лихачевского кружка в целом с нашими правыми политиками?
— Известно кое-что, — признал Эберлинг. Вид у него был странноватый: казалось, у Хайнца разъехались глаза и он никак не может вернуть их на место. — Как-никак, Фрау состоит во всех правых организациях, сколько их есть. Ну или, по крайней мере, числится. Ее политическую программу ты, кажется, знаешь.
— Смотрел в базе... Насколько я помню — отделение Петербурга и построение «истинно-германского государства». Или «истинно-немецкого»? Они ведь, кажется, не считают это слово оскорбительным? И сотрудничают с юде. В общем, какая-то каша.
— Я ими занимался подробно. Идеология у них довольно сложная. К тому же Лихачёв — это такой непростой тип... Так вот. По последним сведениям, совсем недавно он начал проповедовать немедленное отделение Петербурга от России любой ценой. Включая временное вхождение в состав Райха.
— Временное вхождение? — усмехнулся Фридрих. — Они там, похоже, и в самом деле сумасшедшие.
— О, тут у него очередной мозговой выверт. Они в последнее время вбили себе в голову, что Райх нежизнеспособен и обречён погибнуть. Россию же ждёт, по их мнению, «торжество азиатской стихии» — эти слова Эберлинг произнёс по-русски. — Петербургу же суждено остаться ковчегом истинного германского духа... или колыбелью, не помню, как там у них в точности...
— Когда я слышу слово «дух», у меня рука тянется к таблетке от головной боли, — проворчал Власов.
— А на меня такие разговоры действуют как снотворное. Мне тут пришлось читать последнюю книгу Лихачёва, — Хайнц снова скосил глаза: казалось, он что-то высматривает за спиной Власова. — «Метанарратив германского семиозиса в топике ингерманландского ландшафта»... Или «ландшафта в контексте семиозиса». Чёрт, специально заучивал название...
— Это про что? — без интереса спросил Власов.
