той породы женщин, которых в России раньше называли «пышечками». Власов подумал, что в Фатерлянде таких любят снимать в рекламе домашней утвари: в пухлых руках подобной барышни даже кухонные ножи золингеновской стали излучают покой и уют. Хотя, решил Фридрих, в рекламный ролик её бы не позвали — слишком уж простецкое личико. К тому же и одета она была по-домашнему безвкусно. Во всяком случае, длинная серая юбка и оранжевые тапочки-мули выглядели смешно. Похоже, хозяйка дома не слишком-то заботилась о внешности. Единственным её украшением были блестящие чёрные волосы, забранные на затылке в тяжёлый узел и сколотые позолоченной шпилькой.
Хозяйка дома торжественно несла перед собой поднос, накрытый полотенцем. Под ним угадывались очертания большой супницы.
— Ну что ж, пожалте к столу, гости дорогие, — поднос опустился точно в середину стола. Три прибора и наборы тарелок уже ждали едоков. Фридрих не без интереса покрутил в руке тяжёлую серебряную вилку с выбитыми на черенке вензелями «WP». — Сейчас Маша нам закусочек принесёт, и чего-нибудь запить. Желаете, кстати, чего-нибудь крепкого? Мы-то крепкого не пьём. У папочки печень шалит, а я просто не люблю...
Профессор недовольно заворчал, помянув, что к ухе обязательно нужен хотя бы стопарик очищенной, а лучше стакашечку, иначе это не уха, а одно название. Зато Фридрих благодарно улыбнулся хозяйке дома и попросил:
— Нет, крепкого не надо. Если можно, чего-нибудь горячего... и чтобы в нём не было спирта.
— Совсем-совсем без спирта? У нас есть узвар фруктовый... сама делала.
Власов вежливо поблагодарил и на непонятный «узвар» согласился.
— Кстати, папочка, ты меня не представил гостю, — напомнила хозяйка дома.
— Ох... Ну да. Знакомьтесь. Господин Фридрих Власов, офицер из Берлина... между прочим, образованный человек: помнит, за что мне дали Римановку. А это моя лап... то есть Настенька... то есть, простите, Анастасия Германовна Порциг. В каком-то смысле, супруга... Да вы, наверное, всё знаете? Небось, бумажки про меня всякие читали?
— Ну что вы, какие бумажки, — Власову показалось, что он наконец-то нашёл нужный тон разговора, — сейчас никто не работает с бумагами. Только с платтендатами.
— Ну, значит, дат, невелика разница, — профессор предложенного тона не принял, — и там написано, что я, некоторым образом, женат на дочери своей покойной жены?
— Некоторым образом, да, — не удержался Власов: любимые профессорские словечки уже отзванивали в ушах.
Анастасия Германовна тихо засмеялась.
— Вы уж извините папочку, он ужасно чувствительный в этом вопросе. Просто его заклевали. И наши, и на Западе — все отметились.
В дверях нарисовалась служанка в фартучке — видимо, та самая Маша — с подносиком поменьше. На нём стояли высокие стаканы со стеклянными ручками и кувшин, над которым поднимался тонкий парок. Это, видимо, и был «узвар».
— Понимаете ли, в чём тут сложность... Брак наш, в каком-то смысле, фиктивный, — взялся объяснять профессор то, что Власов уже и так знал из досье, — чтобы не было проблем с завещанием. Я ведь, некоторым образом, смертен. У меня есть кое-какое имущество, дом, деньги в банке, а главное — архивы. Всё это я хочу передать Насте, а не этим моим родственничкам, — профессор махнул рукой: судя по всему, родственнички не пользовались его расположением.
Прошелестела накрахмаленным фартуком Маша, и перед Власовым оказался стакан с узваром. Судя по запаху, это было что-то вроде компота.
— Лучше бы я её удочерил, конечно. Это и естественнее: Настя ведь выросла в нашей семье... и всю жизнь была мне как дочь. Но у неё уже есть, в каком-то смысле, законный отец, — профессор выразительно скривился, — бывший, в каком-то смысле, муж моей покойной супруги. А наши законы в этой области, некоторым образом, очень негибкие. К сожалению. Ну вы понимаете?
— Угу, — кивнул Власов, — защита семейных ценностей и всё такое, — он отпил из стакана. Там и впрямь оказалось нечто вроде фруктового компота. Потом осторожно зачерпнул тяжёлой ложкой уху. Попробовал. Уха была вкусной.
— Так что юристы другого выхода не нашли, — вздохнула Анастасия Германовна. — Но всё равно получилось плохо. Мы же ничего не скрывали. Даже в парторганизации нам сказали, что всё в порядке, что они понимают... А когда мы поженились, на Западе вдруг начали писать какие-то странные вещи.
— Странные? — профессор Порциг сделал какой-то неестественный жест плечами, на мгновение превратившись из потрёпанного воробья в какую-то другую птицу — мелкую, но хищную. — Просто гнусные! Сначала американцы написали, что знаменитый дойчский профессор женился на родной дочке. Это неправда, я послал им опровержение, я хотел судиться... Они его опубликовали и извинились. Потом стали писать, что я Настю... якобы... — он слегка покраснел, — развратил. Ну и всякую гадость в стиле Фройда... и этого... ну как же его... Подбыкова... Набыкова... не помню все эти фамилии... романчик у него ещё такой... гумберт, как его, гумберт... гадость, в общем, — он шумно подул на ложку с ухой, проглотил. — А главное — что меня заставили на Насте жениться! Что меня вызывали в какую-то тайную полицию и принудили к браку! Я опять написал опровержение. Они его опять опубликовали. Со своим комментарием. Что я живу в несвободной стране, и что это опровержение меня тоже заставила написать тайная полиция! Вы представляете? И я ничего не могу доказать!
— А потом папочку лишили почётного членства в ВГА, — добавила фрау Порциг совершенно убитым голосом. — И с тех пор он затворничает. Даже на конгрессы ездить перестал.
— Но почему? — не понял Фридрих. — Какая-то организация исключила профессора из своих рядов по вздорному поводу. Ей же хуже.
— Вы не понимаете... Это же Всемирная Геологическая Ассоциация! — всплеснула руками фрау Порциг. — Это был такой удар по репутации папочки...
— Я сам, своими руками, порвал их диплом! — профессор оторвался от трапезы и горделиво поднял голову. — Я больше не считаю их своими коллегами... и даже учёными. Какое вообще дело Всемирной Геологической Ассоциации до моих семейных дел? Что они могут о них знать? И почему они меня не выслушали, в конце концов?
Фридрих, однако, отметил, что обиженное лицо профессора слишком уж контрастирует с его задорным тоном.
— Но, профессор, вы же не наивный человек, — осторожно начал Власов. — И прекрасно знаете, как и что делается в мире... Возьмём эту вашу ВГА. Я никогда ей не занимался, но кое-что мне понятно сразу. Начнём с названия. Я уверен, что это чисто западная организация. Скорее всего, контролируемая американцами. Во всяком случае, геологам Райха туда путь заказан: вы ведь были почётным, а не действительным членом, так? — Фридрих сделал паузу, давая время возразить. Красноречивое молчание он принял за согласие и продолжил: — Тем не менее, эта лавочка называет себя «всемирной». И она каким-то образом сумела поставить себя так, что членство в ней, даже почётное, представляется нам, райхсгражданам, большой наградой, а исключение — наказанием, не так ли?
— Скажите это нашим университетским кретинам! — профессор от возмущения чуть не выронил ложку. — Когда меня исключили из ВГА, со мной перестали здороваться мои же собственные студенты! Я поэтому ушёл из университета!
— Вот как? — Фридрих старался держать себя в руках. — Ну что ж. В таком случае следовало бы разобраться с настроениями в этом вашем университете... Похоже, в Бурге происходит много странного... и неприятного, — он решил пока не развивать эту мысль. — Но давайте всё-таки сначала закончим с этой вашей ВГА. Кстати, если уж мы об этом говорим: они что, так и сформулировали дело — профессор Порциг исключается из рядов геологов за преступление против нравственности? Это же смешно.
— Нет, конечно, — махнул рукой профессор. — Вообще без объяснений. Они же не обязаны ни перед кем отчитываться. Это негосударственная организация. Ею руководят частные лица. Кого хотят, того принимают, кого не хотят — исключают. Проголосовали, и всё... И все знают, почему... а я не могу даже оправдаться.
— До чего же это удобно, — Власова разобрала бессильная злоба, — не быть обязанным ни перед кем отчитываться. Как это демократично. Частные лица решили частный вопрос, только и всего. И всем всё
