образованнѣе, и только злонравіе и человѣконенавистническіе инстинкты заставляютъ людей скопляться въ города. Увлекшись, г. Меньшиковъ забылъ, что какъ разъ, напримѣръ, именно теперь строится новое помѣщеніе для читателей въ публичной библіотекѣ, потому что старое не вмѣщаетъ желающихъ заниматься въ ней. И въ любой редакціи ему могли бы дать свѣдѣнія, что деревня, въ смыслѣ подписки, пока не играетъ никакой роли. Каждый годъ контора нашего журнала помѣщаеть любопытную табличку распредѣленія журнала по Россіи; оказывается что девять десятыхъ общаго числа поглощаютъ губернскіе и уѣздные города, почти одну десятую Петербургъ, а въ деревню уходятъ десятки экземпляровъ. То же самое, конечно, и съ другими журналами, а также и массою ежегодно выходящихъ книгъ.
Знаетъ это, не хуже насъ, и г. Меньшиковъ, но ему непремѣнно хочется доказать, что строить города въ деревнѣ много раціональнѣе. Напримѣръ, художественные музеи получили бы тогда большее распространеніе, потому что вмѣсто нѣсколькихъ большихъ явилась бы масса маленькихъ. Въ каждомъ 'деревенскомъ' городѣ явился бы свой музейчикъ, своя библіотечка, свой университетикъ, своя газетка. Представимъ себѣ только всю Россію, гдѣ нѣтъ 'городскихъ' городовъ, а все 'деревенскіе', — развѣ это не было бы удивительнымъ культурнымъ торжествомъ? Конечно, всякій скажетъ, что лучшаго и желать нельзя. И вы думаете, это невозможно. Напрасно! 'Поглядите, какъ зажиточны и опрятны нѣмецкія, голландскія, швейцарскія деревни — или хотя бы наши сибирскія села, до которыхъ городъ еще не дошелъ, или селенія колонистовъ, которыя онъ обошелъ… Мѣстами вы встрѣтите тамъ (заграницей) и телеграфъ, и телефонъ, и электрическое освѣщеніе, и почтовую контору, и магазины. Есть въ Америкѣ деревни даже съ своей газетой'. Наивный читатель, пожалуй, замѣтитъ, что это Америка, ей и книги въ руки, а у насъ- то, гдѣ видѣлъ эти чудеса г. Меньшиковъ? Или онъ насъ приглашаетъ вообще въ деревню, а не въ русскую спеціально? Но тогда къ чему всѣ эти пустыя рѣчи? Про разныя заморскія чудеса и диковинки мы слышали и отъ болѣе компетентныхъ свидѣтелей, чѣмъ нашъ философъ, и выводы, къ которымъ они приходятъ, тоже не чета оригинальной идеѣ г. Меньшикова.
Только пустота нашей общественной жизни, отсутствіе здоровой и правильной общественной дѣятельности можетъ породить такую философію праздномыслія и пустословія. Въ ней одно только для насъ и любопытно, въ какую преобразованную форму отлилось старое народничество. Въ обработкѣ г. Меньшикова оно преобразилось въ чисто мѣщанскую идеализацію
Примѣшалась къ этой философіи и нѣкоторая доза толстовства, хотя тоже въ преображенномъ видѣ, болѣе доступномъ и легкомъ для г. Меньшикова. Онъ тоже твердитъ за графомъ — 'царство Божіе внутри насъ', но, какъ рабъ лукавый, тихонько желаетъ пріобщить нѣчто и изъ внѣшняго царства. Ему хотѣлось бы совмѣстить всѣ удобства культуры съ свободою независимаго отъ этой культуры человѣка. Пространно и многообразно онъ силится доказать, что, онародившись и растворившись въ народѣ, интеллигенція можетъ сохранить и науку, и искусство, и комфортъ цивилизованной жизни до музеевъ включительно. Только все это надо сдѣлать маленькимъ-маленькимъ, для большаго удобства при передвиженіи и переноскѣ. Музеи онъ проектируетъ передвижными, а науку совѣтуетъ заводить у себя дома въ видѣ отборнаго собранія лучшихъ авторовъ. Тутъ же приводится и заявленіе Эмерсона, который при видѣ всѣхъ сокровищъ британскаго музея, сказалъ, что у него все это есть въ его библіотекѣ. Ну, а если Эмерсонъ могъ имѣть, то почему не имѣть того же и любому изъ онародившихся русскихъ интеллигентовъ? Ясно, просто и убѣдительно. Впрочемъ, если вы человѣкъ неуступчивый и настаиваете на невозможности пересадить науку и все прочее въ деревню въ томъ видѣ, какъ это существуетъ въ городѣ, г. Меньшиковъ готовъ уступить вамъ. Зачѣмъ человѣку, живущему на донѣ природы, всѣ ухищренія цивилизаціи, весь научный балластъ книгъ, инструментовъ и армія жрецовъ, ими управляющихъ? 'Какъ младенецъ у сосцовъ матери, онъ подмѣчаетъ тайны, скрытыя для постороннихъ'. Предъ такимъ яснымъ и простымъ доводомъ умолкнетъ, конечно, всякій скептицизмъ. А относительно чудесъ и диковинокъ цивилизаціи и говорить нечего: чудеса божьяго міра превышаютъ ихъ неизмѣримо, на каждомъ шагу ихъ не оберешься, и только привычка къ нимъ заставляетъ насъ проходить мимо, не замѣчая ихъ. 'Когда движется паровозъ — это удивляетъ, какъ чудо, а когда движется лошадь или птица, это кажется совершенно простымъ. Солнечное освѣщеніе въ деревнѣ вещь естественная и не возбуждаетъ вниманія. Другое дѣло электрическій фонарь: въ городѣ фонарю изумляются, имъ гордятся… Возьмите другое явленіе деревни — развитіе растенія изъ сѣмени. Оно поразительно и безпредѣльно по глубинѣ, но оно кажется 'неразумнымъ'. Удивляются голубой матеріи, зеленому цвѣту крыши, тогда какъ голубая лазурь неба или зелень луговъ просты', и т. д. Словомъ, что самъ царь Соломонъ во всей славѣ своей при сравневіи съ полевой лиліей? Вспомнивъ это, г. Меиыпиковъ охотно уступаетъ культуру городу, лишь бы счастье осталось въ деревнѣ, съ чѣмъ, конечно, согласится всякій. Правда, желая быть справедливымъ, г. Меньшиковъ съ грустью отмѣчаетъ, что современная русская деревня далека отъ типа истинной живой культуры. 'Нынѣшняя деревня уже не та старинная деревня, которая напоминала библейскія времена по простотѣ и строгости жизни (напр., снохачество — замѣтимъ отъ себя, — и барская конюшня съ дѣвичьей). Развѣ только въ глуши, гдѣ-нибудь въ раскольничьихъ селахъ, въ далекихъ лѣсныхъ поселкахъ или степныхъ станціяхъ можно еще встрѣтить первобытную чистоту нравовъ, глубокую религіозность, нравственную дисциплину и поэзію, неизмѣнно сопутствующія цѣломудренной жизни'.
Можно бы спросить, гдѣ г. Меньшиковъ нашелъ эти сокровища въ прежней деревнѣ? Всѣ изслѣдователи доброй старины говорятъ совершенно иное, и только публицисты извѣстнаго сорта утверждаютъ, что прежняя деревня была идеаломъ цѣломудрія, невинности и прочаго добра. Но спорить съ г. Меньшиковымъ трудъ, по меньшей мѣрѣ неблагодарный, и мы готовы допустить, что прежде было лучше. Теперь деревня 'развратилась'. Какъ-же ее наставить на путь истинный? 'Все лучшее идетъ изъ деревни, — плачетъ новый Іеремія, — и назадъ не возвращается. Это истощеніе деревни долго длиться не можетъ. Пора установиться обратному теченію — изъ городовъ въ деревни, пора нашей лучшей интеллигенціи, если она не 'рабъ лукавый', возвратить ввѣренные ей народомъ таланты'. И когда ему приходитъ въ голову сомнѣніе, возможно ли повернуть жизнь, онъ патетически вопіетъ: 'Есть же добрые, есть честные, есть чистые среди интеллигенціи, которые тоскуютъ о народѣ и, какъ олень у потока воды, жаждуть освѣженія жизни. Вотъ для нихъ этотъ исходъ возможенъ: вѣдь онъ такъ легокъ'!
Противъ такого довода возражать нечего. Развѣ одно, — врачу исцѣлися самъ! Брось источать елейныя рѣчи, перекуй перо на орало и упейся водой изъ источника жизни. Примѣръ заразительнѣе словъ, и, можетъ быть, начнется великое переселеніе народовъ. Къ сожалѣнію, и это уже было, и это мы уже видѣли, а жизнь все идетъ по своему, меньше всего слагаясь по рецептамъ г.г. Меньшиковыхъ, съ ихъ запоздалыми откровеніями.
Такова послѣдняя метаморфоза народничества, которую можно назвать народничествомъ на буржуйной подкладкѣ.
-
