— Говори! Тебе дозволено вопрошать нас!
Монах воспрянул духом.
— Кто вы? — задал он свой вопрос. — Кто вы такие?
— Не знаем! — Сырые стены отдались зловещим эхом. — Увы! Мы не знаем!
— Не знаем! Не знаем! — вторили печальные голоса обитателей склепа.
— Но что вы здесь делаете? — продолжал вопрошающий.
— Мы ждем здесь Последнего Дня! Дня Последнего Суда! Увы! Горе нам! Горе!
— Горе нам! Горе! — отозвался, казалось, сам мрак подземелья. Страх объял монаха, но он продолжал:
— Чем же вы заслужили такую кару? Каково должно быть преступление, чтоб столь ужасна была расплата?
Как только он задал этот вопрос, земля всколыхнулась под ним, и толпы скелетов восстали из бесконечного ряда могил, раскрывшихся у его ног.
— То жертвы нашей гордыни! — отвечал старейший мертвец. — Они страдали, претерпевая муку от нас, но сейчас обрели вечный покой. Теперь нам суждено испить чашу страдания, и это — наш рок!
— Но всегда ли так будет? — воскликнул потрясенный монах.
— Во веки веков! — был ответ.
— Во веки веков! Во веки веков! — умирало под сводом гробницы эхо.
— Быть может, Бог смилостивится над вами? — закричал инок, но уже не получил ответа.
Скелеты исчезли, сомкнулись края могил. Старейший из братьев растаял в сгустившейся тьме, тела остальных поглотили их деревянные ложа. Мерцающий свет исчез, и обиталище смерти снова погрузилось во мрак.
Когда сознание возвратилось к монаху, он обнаружил себя лежащим у самого подножия алтаря, близ его украшенных причудливым литьем решеток. Серый прохладный рассвет весеннего утра вползал сквозь открытую дверцу склепа. Чрезмерных стараний стоило иноку вернуться незамеченным в свою келью. Все события ночной встречи ему удалось сохранить в тайне от остальных братьев.
И с этого времени он избегал пустых философствований, гласит легенда. Посвятив свою жизнь поиску истинных знаний и распространению величия и славы церковной мудрости, он окончил свои дни, окруженный ореолом святости, и был похоронен в том самом склепе, где и по сей день, если вам доведется, можно увидеть его чудодейственные мощи.
НИМФА РУЧЬЯ
В трех милях от Блэкпула, что в Швабии, когда-то располагалось сильное удельное владение; его хозяином был доблестный рыцарь по имени Зигфрид. Цвет странствующего рыцарства, он наводил ужас на соседние города, и горе сопутствовало тем торговцам и гонцам, которые отваживались отправиться в горы, не купив у него подорожной. Стоило опуститься на его лицо стальному забралу, застегнуться панцирю на его груди, тяжелому мечу перепоясать его бедра и золотым шпорам зазвенеть на его ногах — сердце его вспыхивало жаждою грабежа и кровопролития. Следуя обычаям своего времени, он полагал разбой и грабеж среди привилегий, отличающих благородное дворянство, и потому время от времени без жалости нападал на беззащитных торговцев и крестьян; будучи отважен и могуч, он не признавал никаких законов, кроме права сильнейшего. Когда разносился клич: «Зигфрид неподалеку! Зигфрид рядом!» — вся Швабия трепетала, объятая ужасом; крестьяне укрывались за стенами городов, а сторожевые на башнях громко трубили в свои горны, возвещая опасность.
Но дома, стоило ему сбросить доспехи, как из грозного разбойника он превращался в радушного, гостеприимного хозяина, нежного и заботливого супруга; его возлюбленная жена, приветливая и скромная женщина, была сама добродетель и совершенство. С неослабным усердием она следила за домом, бережливо вела свое хозяйство и была послушной и преданной помощницей своему мужу. Когда Зигфрид отправлялся на поиски приключений, у нее не было обыкновения просиживать вечера у зарешеченного оконца и высматривать себе кавалеров; она садилась к веретену и пряла пряжу, столь тонкую и прекрасную, что самой Арахне, лидийской прядильщице, не пришлось бы за нее краснеть. Двух дочерей подарила она своему мужу и воспитывала их со всею старательностью опытной наставницы, давая им уроки благочестия и добродетели. В тихом уединении протекали ее часы, и если бы не сознание преступности своего мужа, который огнем и мечом добывал себе богатство, ничто не смогло бы нарушить покоя ее сердца. Нежная душа ее испытывала непреодолимое отвращение к аристократическим привилегиям, которые понуждали его заниматься разбоем и грабежом; и когда он приносил ей в подарок дорогие одежды и сотканные из золота и серебра ткани, тяжело становилось у нее на сердце. «Что мне в них, орошенных слезами горя и бесчестия?» — говорила она себе, убирая вещи в свои сундуки, чтобы более не вспоминать о них. Некоторым утешением от этих горестных мыслей служило ей заботливое участие, которое она проявляла к несчастным пленникам, попадавшим в руки Зигфрида. Многие из них обретали свободу благодаря ее настойчивым просьбам и увещеваниям; многие находили в ней своего ангела-хранителя: украдкою, втайне от мужа она снабжала их всем необходимым и никогда не забывала при освобождении подать на дорогу небольшую сумму денег, необходимую для возвращения домой.
У подножия холма, на котором стоял замок Зигфрида, в глубине тенистой расселины проистекал изобильный источник. Он бил из земли невысоким фонтаном и тут же звонким ручейком сбегал вниз, прячась под сенью густых зарослей букового леса. С заднего двора замка к нему вела неширокая аллея, а рядом, так чтобы удобнее было набирать воду в кувшины, были положены несколько больших валунов и поставлена скамейка. Согласно древним легендам, которыми так полна неторопливая сельская жизнь, в этом источнике, обитала прелестная нимфа, близкая родственница греческим наядам; местные жители называли ее ласково Русалочка; и если верить правдивым рассказам, ее иногда можно было видеть накануне особо значительных событий в замке. В этом тихом, уединенном месте любила бывать сострадательная леди. Всякий раз, когда ее муж находился в отлучке, сходила он сюда из тесных покоев дышать свежим воздухом и слушать журчание ручья; или прибегала тайком, чтобы утешить страждущих и одарить бедных; здесь вечерами назначала она встречи просителям, чтобы раздать милостыню и накормить голодных остатками ужина со своего стола.
Однажды Зигфрид со своею дружиной ушел в поход, чтобы перехватить купцов, едущих с Аугсбургской ярмарки. Медленно тянулись дни; и уже наступило время, назначенное им для своего возвращения, а его все не было видно с высоких стен замка. Встревоженная столь долгим отсутствием мужа жена его не могла найти себе покоя; страхи и дурные предчувствия поминутно терзали грудь бедной женщины: то ей казалось, что Зигфрид попал в руки жестокого врага, то с ужасом представляла его лежащим на земле, истекающим кровью. Несколько дней она в отчаянии ломала себе руки, взывая к карлику, стоящему на часах: «Взгляни, добрый Хансель, что там шумит в лесу? Как будто слышен топот копыт! Облака пыли не видно ли там? Не твой ли это господин спешит назад?» Но скорбный вздох только был в ответ: «Ничто не шелохнется в темном лесу. Не слышно ни стука копыт, ни ржанья коней. Не видно ни облачка пыли вокруг». До вечерней звезды простояла она, до полной луны, бесстрастно взиравшей на нее с вышины. И не в силах более сносить своего горя, набросила она на плечи пуховую шаль и выбежала через дверцу в крепостной стене прямо в буковую аллею. Здесь предалась она своему горю: ее глаза наполнились слезами и жалобные рыдания смешались с немолчным шепотом ручья, затерянного среди густой травы.
Медленно шла она по аллее, не видя и не слыша ничего вокруг, когда у края расселины, там, где расступаются покрытые мхом валуны, показалась словно сотканная из лунного света фигура; но так глубока была ее печаль, что не обратила она на нее никакого внимания, лишь мимолетная мысль: «Как чуден подчас бывает отблеск луны!» — коснулась ее сознания и исчезла. Но ближе и ближе подходила она и вдруг различила бледную деву в белых одеждах, манящую и кивающую ей. Невольный ужас охватил несчастную женщину, но не было уж сил бежать прочь; она лишь на мгновение приостановилась в испуге, упала на колени и разрыдалась: «Зигфрид! Бедный мой Зигфрид! Тебя уже нет на свете! Какое горе, какой черный
