бродил по лесу, ко мне с небес спустилась сильфида и приняла облик моей матери. Я бросился к ней, чтобы обнять ее, но она удержала меня, напомнив о мудреце, который некогда открыл мне тайну моей судьбы. Вдруг жуткие крики раздались в чаще, и сильфида приняла образ демона. Она вытянула уродливую голову к верхушкам высоких елей и, злобно захохотав, указала на тебя; да, на тебя, моя Марселия. С яростью она потащила тебя ко мне и бросила к ногам. Я наклонился и убил тебя; глухие стоны потонули в вое полуночной бури, и наводящий ужас гнусавый голос колдуна-астролога загудел, как из мрачного подземелья: «Предначертанное свершилось, и жертва с честью может удалиться!» Потом светлая часть небес покрылась мраком, и дымящиеся потоки крови хлынули из свинцовых туч. Западная звезда лопнула с чудовищным грохотом, выбросив из себя тысячи огненных брызг, и с шипением погасла, разнося смрад и дым. Снова моя мать появилась передо мной и снова умоляла меня идти за ней.
Безумец умолк и выбежал из комнаты. Марселия кинулась за ним и нашла его в библиотеке. Он сидел, обхватив голову руками, и губы его что-то страстно шептали.
Марселия нежно взяла его за руку и вывела на свежий воздух. Они бродили, не замечая надвигающейся бури, пока не обнаружили себя у подножия башни Радштейн. Внезапно безумец замер: жуткая мысль вспыхнула в его помутившемся рассудке. Он с нечеловеческой силой схватил хрупкую Марселию, поднял на руки и бросился с ней в комнату астролога. Напрасно она звала на помощь, взывая к его жалости:
— Дорогой Реджинальд, я — Марселия, ты обещал не причинять мне страданий.
Он слышал звуки ее голоса, но не понимал слов. Одна лишь мысль заставляла его мчаться по шатким ступеням; и ничто теперь не могло его остановить. Наконец он достиг комнаты смерти. Вдруг с его лица схлынули черты безумия. Он подошел к окну и уставился в небо, стараясь взглядом пронзить мрачную пелену туч. Как тени, мимо его головы проносились свинцовые тучи, и глухие раскаты грома разрывали пространство в пугающей близости. На западе звезда его судьбы все еще была видна, но свет ее померк и был тускл. В этот момент яркая вспышка молнии осветила всю комнату и выхватила из темноты распростертый на полу скелет непогребенного астролога. Реджинальд в испуге отшатнулся. Он приблизился к Марселии и указал на восходящую луну. На его лице блуждала счастливая улыбка безумца.
— Черная туча умчалась, — произнес он, — но не надолго: сейчас луна скроется вновь, и тогда ты умрешь; я возьму тебя за руку, и мы вместе пойдем к блаженству будущей жизни. Матушка ждет нас!
Бедная Марселия закричала, моля о пощаде, но ее голос потонул в завывании бури. Тем временем мрачная тень обволокла нежный лик луны. Она затуманилась и скрылась, оставив во мраке Марселию наедине с ее обезумевшим мужем. Настала роковая минута. С яростным криком безумец бросился на свою жертву и схватил ее за горло. Несчастная Марселия захрипела, забилась в предсмертной агонии и испустила дух. Жуткая смерть остудила ее тело, и только тогда страдалец понял, что держит в объятиях труп горячо любимой Марселии. Рассудок вернулся к нему. Он ужаснулся содеянному и вновь впал в безумие, теперь уж навсегда. Ничего не осталось человеческого в его чертах, и то, что некогда было Реджинальдом, со звериным воем и зубовным скрежетом метнулось к окну и рухнуло вниз.
Наутро истерзанные тела были найдены и погребены в одной могиле. Мрачные развалину Радштейна сохранились до сей поры, но никто не отваживается подходить к ним, суеверно полагая, что они служат обиталищем грешных душ. День за днем время медленно стирает замок с лица земли, и только черный ворон да дикий лесной зверь находят приют в его развалинах.
МАГИЧЕСКОЕ ЗЕРКАЛО
— Ты любишь слушать рассказы о людях того времени, которое уже ушло в прошлое, — сказала тетушка. — Мне очень хотелось бы дать тебе хоть некоторое представление о сэре Филипе Форестере — «привилегированном распутнике» светского общества Шотландии конца прошлого века. Я-то никогда его в глаза не видала, но в памяти моей матери сохранилось множество эпизодов из жизни этого остроумного, галантного и беспутного человека. Этот лихой кавалер наслаждался жизнью в конце семнадцатого и начале восемнадцатого века. Он был сэром Чарлзом Изи и Ловеласом своего времени и своей страны, прославился множеством дуэлей, на которых дрался, и ловкими интригами. Его верховенство в избранном обществе было всеми признано, и, сопоставив огромную популярность этого человека с двумя-тремя происшествиями из его жизни, за которые, «когда б равно законам все подвластны были», его, безусловно, следовало повесить, мы неизбежно заключаем: либо в наше время люди если и не более добродетельны, то гораздо более соблюдают приличия, чем прежде, либо подлинно светский тон был несравненно более изощренным, нежели то, что сейчас именуют этим словом, и, следовательно, те, кто, владея им в совершенстве, успешно наставляли других, приобретали полную безнаказанность и огромные привилегии. Ни одному повесе в наши дни не сошла бы с рук такая безобразная проделка, как та, что была учинена с красоткой Пегги Грайндстон, дочерью силлермилского мельника, — этой историей чуть было не занялся генеральный прокурор, но сэру Филипу Форестеру удалось выйти сухим из воды. В обществе он продолжал быть, как прежде, желанным гостем, а в день похорон несчастной девушки обедал с герцогом А. Она умерла от горя, но к моему рассказу это не имеет отношения.
Сейчас тебе придется выслушать несколько слов о родстве и свойстве — обещаю тебе быть краткой. Но, чтобы лучше понять мой рассказ, ты должен знать, что сэр Филип Форестер, красавец с изысканными манерами, изощренный во всем, что ценится в свете, женился на младшей мисс Фолконер из древнего рода Кингс-Копленд. Ее старшая сестра незадолго до того вышла замуж за моего деда, сэра Джефри Босуэла, и принесла в нашу семью изрядное состояние. Мисс Джемайма, или мисс Джемми Фолконер, как ее обычно называли, тоже получила в приданое около десяти тысяч фунтов — по тому времени большие деньги.
У каждой из сестер в девичестве было много поклонников, однако сестры совсем не походили друг на друга. Леди Босуэл всем своим складом несколько напоминала Кингс-Коплендов. Она отличалась смелостью, не переходившей, однако, в безрассудную отвагу, была честолюбива, стремилась возвеличить свой род и свою семью; рассказывали, что она сильно пришпоривала моего деда и, если только это не злостная выдумка, тот, человек от природы слабовольный, под влиянием своей супруги принял участие в кое-каких политических делах, в которые ему лучше было не соваться. Но вместе с тем это была женщина высоких правил, обладавшая к тому же чисто мужским здравым смыслом, о чем свидетельствуют многие из ее писем, по сию пору хранящиеся у меня в кабинете.
Джемми Фолконер во всех отношениях была полной противоположностью своей сестре. Ее разумение не превышало среднего уровня, пожалуй, даже не достигало его. Красота ее в молодости более всего заключалась в нежности кожи и правильности черт, впрочем, маловыразительных. Но и эти прелести быстро поблекли под воздействием страданий, неизбежных, когда супруги совершенно не подходят друг другу. Леди Форестер страстно любила своего мужа, выказывавшего ей учтивое, но жестокое равнодушие, которое для женщины, чье сердце было столь же нежно, сколь разумение скудно, может быть, было более мучительно, чем неприкрыто дурное обращение. Сэр Филип был сластолюбец — иначе говоря, законченный эгоист; всем своим складом и характером он был подобен рапире, которою так искусно владел: как она, изящный, отточенный, блистающий и вместе с тем — негнущийся и беспощадный. В своих отношениях с женой он так искусно и неукоснительно соблюдал все общепринятые условности, что она даже не вызывала сочувствия в свете, а ведь — как это сочувствие ни бесполезно и ни бесплодно для страждущих — для женщин такого склада, как леди Форестер, сознание, что она его лишена, было весьма горестным.
Светские кумушки делали все от них зависящее, чтобы представить в выгодном свете не страдалицу жену, а беспутного мужа. Некоторые называли ее жалкой дурочкой и заявляли, что, имей она хоть малую толику ума своей сестры, она образумила бы любого сэра Филипа, будь он строптив, как сам Фолконбридж. Но в большинстве своем знакомые этой супружеской четы, прикидываясь беспристрастными, винили обе стороны, хотя, в сущности, перед ними были всего-навсего поработитель и порабощенная. А говорили о них примерно так: «Конечно, никто не станет оправдывать сэра Филипа Форестера, но ведь всем известно, что он за человек, и Джемми Фолкнер могла с самого начала знать, что именно ее ожидает. Чего ради она так
