Поговорив с фон Зассом, Хазенклевер взбодрился хотя бы потому, что генерал разговаривал с ним уважительно, как и с любым офицером. И хотя порой бывает трудно отличить правду от лжи, по крайней мере в иные моменты такая видимость искренности способна успокоить нервы, а это уже немало. Теперь, в отличие от остальных, нервы Хазенклевера не были взвинчены до предела, однако он задумался о том, что, по всей видимости, будет вынужден взять на себя командование, если Гебхардт не вернется из боя за мост, а помощь из центра города не поступит. Ладно, куда деваться, ничего не поделаешь, вот только закурить бы. Ему хватило бы даже полсигаретки, отрешенно подумал он. Теперь курево им выдавали скудно, и это сказывалось. Сила воли, воздержание, напряжение. От этого никуда не деться. Он осторожно переломил сигарету пополам, аккуратно собрал табачную крошку во вторую половину, и лишь затем поднес сигарету к губам. Оставшуюся же половинку бережно положил в карман.
Кто–то из солдат поднес ему спичку, и Хазенклевер кивком поблагодарил его. Он сделал одну затяжку, опустил сигарету, чтобы никто не заметил в ночи красный огонек, и выглянул в амбразуру. Затем отступил в сторону и использовал эту короткую передышку для того, чтобы докурить сигарету. Вокруг царила тишина и спокойствие, такие же как и внутри его самого — точно так же, как всего несколько часов назад здесь и там царил оглушающий грохот. Докурив, он бросил окурок и снова выглянул в амбразуру.
Заметив солдата, он щелчком пальцев подозвал его к себе и велел идти к мосту, чтобы отнести туда вторую рацию.
— Будь осторожен. Другой у нас нет, так что принеси ее назад.
Спустя несколько минут он все еще смотрел в амбразуру, когда небо осветила сигнальная ракета. Он выругался. Радист и солдат, которого он отправил на мост, бросились на землю. В ослепительно–белом свете ему было видно, как они затаились среди обломков кирпича. Затем ракета с шипением погасла, и вернулась темнота. Хазенклевер прислушался: ага, эти двое встали и двинулись дальше. Когда небо осветила вторая сигнальная ракета, он снова увидел их. Впрочем, не только их, но и в те секунды, пока было светло, заметил какое–то движение на мосту. А потом они вновь исчезли, словно перепуганные ночные животные. Русские в течение всей ночи вели по мосту огонь, скорее в целях устрашения, нежели как часть наступательных действий. Однако сейчас стояла тишина, и вспышка ракеты лишь еще сильнее подчеркнула ее. Шипящий свет на какое–то мгновение завис над головой, после чего медленно поплыл, пересекая черную пустоту, роняя по пути бесчисленные мелкие огни, и казалось, что с небес падает легкий светящийся дождик.
В этом призрачном свете любой солдат с Волховского фронта, бросив взгляд на одну–единственную дорогу или улицу, увидел бы не груды битого кирпича, а скорее полную бурелома поляну посреди леса, «Эрику Шнайзе» или «Дору Шнайзе», — широкий проход, прорубленный в дремучих лесах на берегах Волхова. Потому что груды руин перед «Гамбургом» все еще несли в себе сходство с такой заваленной буреломом поляной — те же вывернутые из земли корни, расщепленные стволы деревьев, даже если на самом деле это были перекореженные трубы и груды битого кирпича и бетона. Все это сливалось в единую картину разрушения и вселенского хаоса, однако, если приглядеться, то каждая деталь этой жуткой картины была хорошо различима и жила своей собственной жизнью, словно песчинка среди миллионов ей подобных песчинок.
Остов моста, дорога, что вела среди этого каменного бурелома, один–единственный танк слева, и жуткий остов сгоревшего танка справа.
Ракета погасла.
Было тихо, однако, что касается Хазенклевера, полной тишины для него никогда не существовало, и дурные предчувствия здесь ни при чем. Ему было слышно, как они трудятся где–то там, на мосту, точно так же, как его ухо улавливало приглушенные голоса солдат, что находились вместе с ним в блиндаже. Иваны затаились лишь на время и вновь заявят о себе, как только будут готовы. И тогда прощай, тишина.
Фрайтаг почти не сдвинулся с того места, на котором сидел.
— Ты немногое потерял, — произнес он наконец. — Они забросали нас снарядами. Бомбили с воздуха. Такого дня, как сегодня, еще не было…
Кордтс, к которому были обращены эти слова, лишь негромко хмыкнул.
— А еще этот снег, погода словно сошла с ума. А потом снова дождь.
— Снег, — задумчиво произнес Кордтс.
Было сыро и холодно, в воздухе стоял резкий запах кордита и горелого масла. Впрочем, могло быть и хуже. В принципе все вокруг имело относительный характер, но так уж он привык воспринимать вещи. Холм. Вот где в прошлом году было по–настоящему холодно. Этот холод стал для него мерилом, истинной точкой отсчета. Смрад смерти, по крайней мере снаружи, пока что еще был не так силен. Наверно, причиной тому дождь, который смывал и уносил его с собой.
Наконец Фрайтаг оживился чуть больше.
— Ах ты, пес! Ха–ха! Шрадер хотел отправить тебя в полевой госпиталь, но я отговорил его. Вспомнил, что ты сказал тогда у Холма. Думаешь, он меня послушал? Не знаю, как тогда, но теперь, похоже, слушает. Как бы то ни было…
Фрайтаг сначала сложил пальцы вместе, затем растопырил. Теперь за пулеметом застыли в ожидании двое других солдат, и он продолжал сидеть, где сидел — мокрая фигура на фоне бетонной стены, — потихоньку съезжая вниз, в течение всего дня.
Кордтс его почти не слушал, потому что в голове у него снова пульсировала боль и отказывалась проходить. Он только и делал, что размалывал между ладонями какой–то мелкий сор и крошки, лишь бы чем–то отвлечь себя. Но почему–то — он не мог сказать почему — ладони были у него стерты едва ли не в кровь и болели еще и раньше, когда он только–только пришел в себя утром.
— Как бы то ни было, — продолжал Фрайтаг, — я знаю, что ты полный идиот. В полевой госпиталь вчера было прямое попадание. Что только подтверждает мою мысль.
Кордтс не знал, что на это сказать.
— Прямое попадание? — пробормотал он.
Фрайтаг мотнул головой, словно хотел боднуть бетонную стену, однако удержался и аккуратно прислонился затылком к стене.
— Омерзительное место. Помню, как ты сказал Байеру. Это омерзительное место, и тебе там понравится.
И он рассмеялся, на этот раз громче. Господи, ну когда же он заткнется, подумал Кордтс. Говорить ему не хотелось, однако он был вынужден каждую секунду–другую прерывать Фрайтага.
— Выходит, ты спас мою шкуру, — сделал он вывод.
— Выходит, что так. Говорят, там накрыло почти тридцать человек. Но с тобой все равно ничего бы не случилось. Потому что я знал, что ты бы там взвыл.
— Пожалуй, — согласился Кордтс. Других слов благодарности у него не нашлось, и он ограничился этой фразой. Впрочем, острой необходимости в ней не было. Полевой госпиталь? Да, помнится, он говорил что–то в этом роде. Омерзительное место. Его мысли кувыркались посреди звездной бездны, посреди странной пустой бездны, но потом почему–то опустились прямо в Холм, в здание местного отделения ГПУ. Но ему было все равно, и картинка эта быстро исчезла. По телу пробежала судорога, и он заставил себя сказать:
— Да, отличная работа. Ты, паршивый осел, спасибо, что обо мне подумал. И спасибо за все Господу Богу.
Несмотря на боль, он улыбался и даже беззлобно стукнул кулаком Фрайтага по коленке. Вынудив губы произнести слова благодарности, он тотчас почувствовал себя лучше. А Фрайтаг наконец замолчал. Кордтс закрыл глаза, и ему вновь что–то привиделось — вернее, он узрел себя самого посреди звездной бездны, медленно плывущего в никуда. Это ощущение оказалось на редкость приятным, и он продолжал слабо улыбаться и на несколько минут зажмурил глаза. В таком положении голова болела чуть меньше, а когда она заболела снова, он открыл глаза.
И увидел Хорнштритта — тот так и не пошевелился. Кордтса посетила смутная мысль, что бедняга погиб по его вине. Вот уже в течение нескольких недель, вплоть до последних дней, почти никто не погибал, так что мертвецов вокруг себя они почти не видели. Он ощутил моментальный укор вины — впрочем, это было все, что он ощутил, потому что за ним ничего не последовало. Крабель был все еще жив, и в какой–то момент санитар и два солдата вынесли его наверх на носилках и пронесли мимо Кордтса и Фрайтага, куда–то
