побывать в батальонном медпункте. Там ему выдали мазь и велели обратиться к врачу.
Вдвоем они зашагали к зданию, в котором располагался полевой госпиталь. Вернее, к полуразрушенному зданию госпиталя — что поделать, прямое попадание. По крайней мере, так сказал Фрайтаг. В той половине, что оставалась цела, царила суета, люди постоянно приходили и выходили. Впрочем, что еще они могли здесь делать? Хейснер окинул глазами эту картину, после чего перевел взгляд — вернее, попытался перевести взгляд — на взлетно–посадочную полосу по соседству.
— Черт, да ведь она цела! Что мешает им сажать на ней самолеты?
— Там полно воронок, — уточнил Кордтс.
— Ну и что? Их что, нельзя засыпать? Мы ведь только тем и занимались, что последние несколько дней таскали кирпичи.
Они прошли внутрь, где им пришлось подождать. Хейснеру дали талон к врачу, и они вышли вон из полуразвалившегося здания на улицу. Хейснер не волновался, что может пропустить свою очередь. Потому что ждать придется долго.
Зимний день был коротким. Он и без того с самого утра был сумрачным, теперь же сделалось еще темнее.
Кордтс не торопился возвращаться назад. Здесь ему даже нравилось — по крайней мере, лучше ждать здесь, чем томиться ожиданием там, хотя бы разнообразия ради. Тем более что теперь в брюхе у него был кусок, да не один, хлеба. Они с Хейснером выкурили по сигарете, которые взяли из сброшенных с воздуха припасов — выкурили жадно, не собираясь ограничивать себя в удовольствии.
— Тогда что это такое? — спросил Хейснер.
— Ничего. Нам просто будут сбрасывать еду и боеприпасы с воздуха.
— Нет–нет, что это такое?
Кордтс пригляделся.
На фоне вечернего неба самолеты казались черными точками.
— Планеры? — предположил Кордтс.
— Планеры? Какие еще планеры?
Черные точки неожиданно оказались в гуще огненного фейерверка. Это заговорили русские зенитки. Все вокруг мгновенно замерли на месте и принялись наблюдать за небесным зрелищем.
На западе — откуда к ним летели самолеты — возник желтовато–белый луч. Два «юнкерса» тащили за собой два планера.
И вот оба эти планера угодили под вражеский обстрел. Пока что они находились за городом, еще на приличном расстоянии. Впрочем, на глазок определить было трудно. Или нет, они уже над «Синг–Сингом», пролетают как раз над ним. Освободившись от бремени, оба «юнкерса» устремились вперед, и, пролетев над взлетно–посадочной полосой, сбросили на землю грузовые контейнеры. После чего с ревом взмыли вверх, чтобы стать недосягаемыми для вражеских орудий. Планеры последовали за ними словно тени. Их бесшумное приближение, казалось, вынудило умолкнуть и все другие шумы, а их здесь было великое множество. Русские орудия взяли город в кольцо, и небо над городом простреливалось во всех направлениях.
Мгновение, и первый планер взорвался огненным шаром. Кордтс и Хейснер отчетливо различили, как из него вывалились мертвые тела, а может, даже еще живые — кто знает. Вывалились и пролетели небольшое расстояние, отделявшее их от земли. А вслед за ними последовало некое артиллерийское орудие, оно рухнуло вниз подобно огромной наковальне. Планер резко взмыл вверх, устремляясь к небесам, однако уже в следующее мгновение оболочка его испарилась, объятая пламенем, а то, что осталось — перекореженный металлический остов, — вновь устремилось вниз и рухнуло на землю в нескольких сотнях метров от взлетно–посадочной полосы.
Второй планер почти преодолел полосу огня, однако он летел слишком близко к земле, и возможности для маневра были минимальные. Он резко пошел на снижение.
В конце концов он с грохотом упал и, пропахав носом землю, кособоко застыл на месте. Его обшивка разошлась во многих местах, металлический остов искривился, стал каким–то горбатым.
Упал и больше не сдвинулся с места. К нему уже бежал народ. Слава богу, спустя пару минут из него вышли те, кто сидел внутри, — все до единого были вооружены и одеты в чистую форму.
— Глазам своим не верю! — воскликнул Хейснер. — Как, по–твоему, они добровольно вызвались лететь к нам?
— Откуда мне знать? — буркнул Кордтс, однако сам тоже смотрел на планер во все глаза. Некоторые из тех, что приземлились вместе с планером, опустились на колени, как только выбрались из покореженной машины. Другие же стояли и смотрели, как гаснут языки пламени, что только что лизали остов первого планера. Откуда–то с небес, кружась, падали раскаленные обломки металла.
— Не похоже. Кто, если он только в своем уме, вызовется сюда добровольно?
— Да, не повезло ребятам.
— Это точно. Даже по тем, кому повезло приземлиться живыми, не очень–то скажешь, что они рады.
— Это ты верно заметил. Но ничего, скоро привыкнут. Ты только подумай, нам планером прислали всего двадцать человек! Скажи, какой от этого прок?
Кордтс покачал головой. Солдаты, которых забросили к ним на пленере, плюс те, кто выбежал им на подмогу, уже устанавливали противотанковое орудие, которое выкатили из хвостовой части. А чтобы работа продвигалась быстрее, кто–то додумался срезать остатки обшивки.
Ага, значит, двадцать солдат и одно противотанковое орудие.
При Холме это было бы уже что–то. Здесь — ровным счетом ничего не значило.
Представление окончено. Кордтс велел Хейснеру, чтобы тот пошевеливался, а затем, схватив того двумя пальцами за шею и плечо, добавил:
— Удачи тебе.
На этом они и расстались. Хейснер уставился на здание госпиталя, затем зашагал назад в сторону входа. В обрушенном конце здания под руинами по–прежнему лежали раненые, которых доставили сюда несколько дней назад.
Было темно.
Над городом, освещая низко повисшие тучи, то и дело вверх взмывали ракеты, и тогда темнота приобретала какой–то белесый оттенок, и на ее фоне четко вырисовывались руины. Снизу ничего рассмотреть было нельзя, разве что небо.
Он не сомневался, что так или иначе найдет дорогу назад, и потому не боялся заблудиться. Что ж, если надо, он готов бродить хоть полночи и до самого утра. Какая разница.
Ему было немного тоскливо одному, и потому он остановился, чтобы перекинуться парой слов с небольшой группой солдат, что сгрудились вокруг костров. Стало заметно холоднее. Одежда была влажной, и от нее пахло сыростью, что неудивительно после нескольких месяцев постоянных дождей, и вот теперь люди пытались согреться и высушить мокрые вещи, чтобы по крайней мере встретить наступающие холода сухими. В том, что холод продлится не одну ночь, сомневаться не приходилось. Солдаты то и дело посматривали на небо в надежде, что оно проясняется. Что ж, так оно и было. Белое свечение постепенно меркло и уплывало вдаль. Ему на смену приходила темнота, на черном фоне которой начинали мерцать звезды.
Солдаты указывали ему путь или хотя бы пытались это сделать. Другое дело, что ночью почти невозможно следовать в указанном направлении.
Много раз ему казалось, что он заблудился, нет, он точно знал, что заблудился, и даже подумывал о том, а не присесть ли ему где–нибудь и не дождаться утра. Однако холод гнал его дальше, и он, спотыкаясь, продолжал идти дальше; брел вдоль улиц, которые вели в никуда.
Разговор с Хейснером пошел ему на пользу, особенно после того небольшого приступа трусости или что там это было. Впрочем, если быть до конца честным, он просто на время о нем забыл. Что даже к лучшему. И вот сейчас, когда он о нем вспомнил, ему уже было без разницы. Он воевал на улицах Холма, он провел в осажденном городе сто пять дней, и это тоже искупало собой все. Поэтому он имел полное право нести какую угодно чушь, если ему так нравилось. Он будет поступать так, как сочтет нужным, и никто не посмеет его ни в чем упрекнуть, или же если он предпочтет ничего не делать — сейчас или до конца своих