— Послушай, ты, обезьяна желторожая, — произнес Шванеке, — давай к саням и разгрузи доски. И побыстрее!
Схватив Тартюхина за воротник тулупа, он ткнул его к саням, поддав пинка под зад. Петр растянулся на снегу в нескольких метрах от саней, но тут же, по–кошачьи ловко, вскочил и, изображая покорность, направился к саням. Ничего, тебе еще это горько отрыгнется, придет время, и я с тобой разделаюсь. Или я не Петр Тартюхин. Если есть бог, он мне простит. Тяжелее минуты, чем эта, в жизни Тартюхина не было. Когда он, подхватив несколько досок, бежал с ними через дорогу, Шванеке заливался хохотом. Кроненберг выключил фонарь.
— С этим вы не скоро подружитесь! — сухо бросил он.
— А я ни к кому в друзья не лезу, а уж к этому…
Шванеке, откупорив протянутую ему санитаром бутылочку шнапса, сделал внушительный глоток.
— Откуда он вообще здесь взялся? — спросил он Кроненберга, глядя, как Петр сгружает в снег доски.
Он чувствовал ненависть, исходившую от этого низкорослого человечка, видом напоминавшего азиата.
Дойчман покачал головой:
— Из вспомогательных, как и остальные. Похоже, ему крепко досталось при Советах, живет в какой– то конуре, да во все тяжкие бранит Сталина, Советы, да и нас заодно. Мечтает слопать целую миску щей. Понять не может, за что весь мир так окрысился на него — каждый норовит пнуть под зад, как только что ты.
— Так ты сам должен уже понимать — не первый день в армии! — не без издевки заметил Шванеке. — Да, кстати, мне велено тебя забрать с собой — у нас кое–что случилось, дорогой герр доктор.
— Когда? — спросил Дойчман. — Если днем, не выйдет — в светлое время дня по дороге не проедешь.
Шванеке, доложив о прибытии доктору Бергену и Хансену, стал помогать обустроить госпиталь. Тем временем небо на востоке светлело, освещаемые первыми лучами солнца деревья сбрасывали с себя ночной покров. Нет, днем нечего и мечтать ехать в Горки — семикилометровый участок дороги постоянно простреливался партизанами. Русские артиллеристы били без промаха — привыкли. И Шванеке пришлось полдня проторчать в госпитале, а остальные полдня он обходил крестьянские хаты в поисках того, что плохо лежало. Добрался он и до жилища Петра Тартюхина. Это была сложенная из толстых бревен хата с сараем и колодцем с полусгнившим журавлем. Распахнув ударом ноги дверь, Шванеке вдруг увидел сидящего у печки Тартюхина. Азиат курил цигарку. Он даже не пошевелился, когда немец ворвался в комнату с низким потолком — Шванеке чуть ли не упирался головой в него. Будто дожидался этого визита. Узкими словно щели глазами Тартюхин смотрел на немца.
— Махорка? — спросил Шванеке.
— Да.
— Из «Правды» сворачиваешь?
— Нет–нет, не из «Правды». Этот немецкий газета… «Правда» лучше, — на ломаном немецком пояснил Петр Тартюхин.
Шванеке, не отрывая взгляда от русского, ногой захлопнул за собой дверь.
— Значит, не нравится тебе немецкая газета, так? И вообще немцы не нравятся. Не любишь ты их? Да и за что тебе их любить — чуть что не так — и пинок в задницу. Так ведь?
Тартюхин улыбнулся Шванеке, и тому в этой улыбке почудились все тайны Востока. Шванеке почувствовал, как похолодело сердце. И еще лыбится, еще лыбится, даже получив крепкого пинка под сраку! Как это ему удается? И тут взгляд Тартюхина словно опалил его жгучей ненавистью. Это была не просто ненависть русского к немецкому солдату–оккупанту. Это была не ненависть униженного, раздавленного жизнью человека, любящего свою Родину, к тому, кто в чужой форме явился в его страну. Эта была ненависть личного характера. Смертельная, всесокрушающая ненависть, конец которой могло бы положить лишь одно — либо этот желтолицый азиат прикончит меня, либо я, Шванеке…
…Шванеке невольно отступил на шаг и нагнулся, словно готовясь к броску.
— Понимаешь? — спросил Тартюхин.
— Понимаю, — ответил Шванеке.
Молчание.
— Ладно, давай, чего уж там! — прошипел Шванеке. — Я знаю, чего ты хочешь.
— Нет, так не пойдет, — перекореживая немецкие слова, не согласился Тартюхин. — Не теперь. Теперь ты меня просто прибьешь.
— Верно, прибью, — ответил Шванеке.
Тартюхин снова улыбнулся, и улыбка эта никак не желала сходить с его словно вылепленного из глины по образу и подобию китайских божков лица.
— А зачем, братец? — негромко спросил он. — Я ведь кто? Я нищий без гроша в кармане, и дом у меня пустой, как видишь… Ничтожество я…
— Точно! Ты — нищий, и дом твой пустой, ты ничтожество. Все так. Но ты — не ничтожество.
Тартюхин, вскочив с грубо сколоченного табурета, семенящими шажками прошелся по хате.
Шванеке опустил автомат. Ведь если я его сейчас пристрелю, думал он, мне ведь ничего не будет. Так и так, мол, набросился на меня ни с того ни с сего. Вскочил с табурета и набросился, я и нажал на спуск, это была необходимая самооборона. Да и не спросит меня никто. Какое им дело до этого таракана? Одним больше, одним меньше — какая, к дьяволу, разница? Тем более что он, может, и партизан. А он точно партизан, это я знаю, нутром чую. И мне скажут: молодец, Шванеке, не растерялся, этих собак здесь вообще всех перевешать да перестрелять надо. Всех их до одного, Шванеке!
Тартюхин, подойдя к столу, взял кисет с махоркой и протянул его Шванеке.
— Чего же ты не стреляешь? — спросил он.
Шванеке не в силах был вымолвить ни слова.
— Махорочки не желаешь? — осведомился Тартюхин.
— Желаю. Давай.
Сам не понимая, как это могло произойти, Шванеке вдруг взял из кисета щепоть табаку, ловко отхватил от газеты кусок и, лихо свернув цигарку, провел языком по краю бумаги. После этого, бросив Тартюхину кисет, стал дожидаться, пока тот свернет самокрутку. Стол разделял их, словно баррикада. Оба закурили.
В неубранной, полутемной хате повисло тягостное молчание. В воздухе отвратительно запахло паленой газетой и ядреным русским самосадом. Почему я не стреляю, спросил себя Шванеке, будь я трижды проклят, почему, почему я не пристрелю эту мразь? Ведь не пристрели я его сейчас, он обязательно пристрелит меня. А этот, похоже, бьет без промаху. Этому со ста шагов ничего не стоит монетку продырявить. И хотя в ту минуту Шванеке ни на самую малость не сомневался, что стоявший перед ним в этой хате и дымивший самосадом человечек — его смертельный враг, с которым только и можно было, что сойтись в не знавшей пощады схватке — либо ты его, либо он тебя, либо оба друг друга, хотя понимал, что отныне ему, Шванеке, не будет здесь, в этой округе, покоя, пока жив этот приземистый, широкоплечий, узкоглазый азиат, тем не менее он не мог выстрелить. Что–то непонятное, непостижимое удерживало его от этого. Что же это было? Поразительное спокойствие, даже равнодушие Тартюхина к смерти? Оно мешало Шванеке нажать на спусковой крючок и вогнать в хозяина дома короткую очередь? Излучаемый им фатализм, его обреченность, готовность подчиниться неумолимому ходу судьбы, то спокойствие, с которым этот невзрачный человечек готов был принять уготованное ему фортуной и ожидал теперь следующего мгновения, которое может стать для него и последним? Шванеке не убивал сейчас этого азиата оттого, что это было бы слишком легко и просто. Внезапно он заметил, как дрожат его пальцы, сжимавшие цигарку. Взбешенный своей нерешительностью, идиотски–непонятной мягкотелостью, ни с того ни с сего накатившей на него, дрожью в руках, он смял недокуренную самокрутку и швырнул рассыпавшийся искрами комок в угол хаты.
— Иди! — глухо, но решительно проговорил Шванеке.
— Идти? Куда?
