— Ах, какие гады! — пробормотал Шванеке. — Нет, я тебя доведу до места, откуда ты уже сам сможешь добраться.
— Незачем.
— Да ты и шага здесь не сделаешь! — буркнул Шванеке, уже засыпая. — И… до опушки не доберешься. Провожу тебя, а ты: рот на замок! Слышишь? Никому ни слова!
И заснул.
Всю ночь и весь следующий день они просидели в этой хате. После полудня немного поспал и Дойчман, сон был тяжелый и не освежил его. В самой большой хате они случайно нашли мешок семечек Шванеке, устроившись с автоматом у окна, осуществлял дозор, лузгая семечки и сплевывая шелуху прямо на пол. Иногда он поглядывал на Дойчмана, который, словно покойник, лежал на полу, укрытый мешками. Шванеке поднялся, подошел к Дойчману и с неуклюжей заботливостью натянул один из мешков повыше, до самого подбородка Дойчмана.
— Бедняга, — бормотал он, — несчастный ты человек, профессор, какой же ты несчастный…
Когда начало темнеть, они отправились в путь.
Передовые позиции русских были заняты неплотно. Было очень холодно, и они заметили лишь несколько редких постов боевого охранения. Опасаться было некого — в такой холод немцы не полезут. Только русские могут атаковать в лютый мороз. Да и когда немцы вообще в последний раз атаковали по собственной инициативе? Да, если русские наносили удар, они его отражали, но атаковать? Маловато было у них силенок для атак и наступлений. Очень даже мало! Куда же подевались их несметные армии первых лет войны, когда они перли и перли на восток?
Нынче германец был безмерно счастлив, если его просто не трогали…
Прижавшись друг к другу, Дойчман и Шванеке лежали в воронке.
— Вон там, видишь танк? — спросил Шванеке.
— Вижу. Ты имеешь в виду подбитый танк?
— Его. Так вот, этот подбитый танк, считай, уже на ничейной земле. Вот туда я тебя и проведу. А там уже сам будешь добираться.
— Понятно.
— Ну, давай, вперед. Ползком, ползком, задницу не поднимать — ясно?
— Ясно, ясно.
И оба, как пресмыкающиеся, бесшумно стали ползти мимо траншей противника, к темневшему вдалеке силуэту подбитого русского «Т–34».
Снег здесь был утоптан сотнями ног, мороз такой, что и дохнуть было больно, и все же Дойчман исходил потом — пот заливал глаза, тут же замерзая. Вот и траншеи русских.
Они отыскали место, где стенки траншей были продавлены гусеницами танков, и там буквально сантиметр за сантиметром перебрались на другую сторону. Метрах в двадцати в стороне они заметили темный округлой формы предмет — голову русского из боевого охранения. Время от времени на ее фоне вспыхивала красная точечка. Курит, засранец, подумал Шванеке. Курит, стоя ночью в боевом охранении! Ах ты сукин сын, подобраться бы сейчас к тебе, и… ты бы даже не понял ничего…
Позади, тяжело дыша, шаркал телом по снегу Дойчман. Казалось, звук этот слышен за километр. Но русский постовой хоть бы хны — стоит себе и коптит махрой. Вскоре он вообще исчез за бруствером, а они ползли и ползли, медленно, сантиметр за сантиметром, спешить некуда, размышлял Шванеке, мне ведь еще возвращаться, ну ничего, это недалеко…
До темневшего танка оставалось еще метров пятьдесят, не больше. Потом сорок Шванеке, замерев, прислушался и стал дожидаться своего товарища — Дойчман чуть отстал. Когда тот был рядом, Шванеке прошептал ему в самое ухо:
— Могут быть мины. Смотри в оба. От меня не отставать. Усек?
Дойчман, прерывисто дыша, кивнул в ответ.
— Тогда вперед!
И они стали ползти дальше. Шванеке, протянув руки перед собой, осторожно ощупывал землю впереди. Здесь пока ничего, мин нет. Но метром–двумя дальше вполне могут быть. Вон тот бугорочек! Нет уж, лучше обойти его. И вообще надо бы помечать путь, которым они сюда добираются, — ведь ему предстоит возвращаться. Помечать и запоминать. Все, каждую выемку, каждый бугорок, каждый ком вывороченной снарядами земли. Может, когда он поползет назад, и времени не будет на ориентирование. И на поиски мин.
Есть! Вот она!
Снова дождавшись, пока Дойчман вползет на небольшую возвышенность, Шванеке прошептал:
— Вон там — мина!
И провел рукой поверх едва заметного снежного бугорка, на первый взгляд ничем не отличавшегося от других.
— Пойми — я чую их, чую! Вон и справа тоже она. Осторожно проходим между них… Вперед!
Двадцать пять метров.
Вот разбитые в щепы столбики и прорванная, перепутанная колючая проволока — остатки проволочного заграждения.
— Не трогай! — яростно шептал Шванеке. — Ни в коем случае не прикасайся!
Но Дойчман не слышал его. Сердце колотилось где–то в глотке, заглушая все вокруг. Впереди ритмично двигались подошвы сапог Шванеке, иногда исчезая в темноте, тогда Дойчман на миг зажмуривался, а потом быстро открывал глаза, обретая таким образом ночное зрение. У танка передохнем, подбадривал себя он, сколько еще до него? Последние несколько метров казались вечностью.
Ткнувшись лицом в холодную колючую проволоку, он невольно отпрянул. Он не разглядел ее, внезапно до него дошло, что вот уже несколько секунд он ползет на ощупь в кромешной тьме. Нет, надо взять себя в руки, стиснув зубы, говорил он себе, спокойствие прежде всего, надо…
Шванеке извивавшейся тенью вилял между сбившейся в комья проволоки, иногда зацепляясь за торчавший из снега обрывок повернувшись, он улыбался, и во тьме белели его зубы, потом снова полз, и Дойчман видел, что танк близко, до него совсем ничего, всего с десяток–полтора метров. И тогда желанный отдых. Он почувствовал, что ногой зацепился за проволоку, по привычке нетерпеливо дернул ногой и тут же услышал, как звякнули развешанные по колючей проволоке пустые консервные банки. В следующую секунду ночь прорезали сухие винтовочные выстрелы.
— Тише ты, идиот! — прошипел Шванеке.
Но Дойчман не слышал его, он отчаянно пытался сорвать впившуюся в ткань штанов зловредную колючую проволоку, и чем сильнее дергал ногой, тем громче бряцали окаянные консервные банки. И тут линия обороны пробудилась от чуткого сна.
Застучал русский пулемет, траншеи ожили, послышались неразборчивые, хриплые окрики, по мерзлой земле тяжело забухали сапожищи. Огонь усиливался, теперь уже стреляли отовсюду. Провыла выпущенная из миномета мина. К небу с шипом вздымались ракеты, озаряя предполье ослепительно–белым светом. Переполошилась и немецкая сторона, из землянок выбегали солдаты и бросались в окопы и траншеи — эта сцена зримо возникла в воображении Шванеке.
— Без паники! Только не паниковать! — прошептал Шванеке. — Сейчас угомонятся. Они ведь нас не видят. Так что спокойно!
Над ними протянулись, уносясь вдаль, трассирующие пули немецких пулеметов, несколько мин разорвались совсем близко, взлетели и несколько ракет, но чувствовалось, что огонь, как ни интенсивен он был, все же идет на убыль.
— Говорю тебе — не паниковать! — убеждал Шванеке прижавшегося ничком к земле Дойчмана. — Сейчас успокоятся…
У танка они были бы в безопасности. Вот только до него надо еще добраться.
Но огонь вдруг вновь усилился, стреляли интенсивно, остервенело, издали громыхнули первые выстрелы артиллерийских орудий. Видимо, русские все же заметили их, потому что сосредоточили огонь именно там, где пытались укрыться Дойчман и Шванеке. Считанные секунды — и пули врага настигнут их. Шванеке, повернувшись к Дойчману, крикнул:
— К танку! Бегом!
