Не остаться в этой траве, не остаться в этой траве,
Пожелай мне удачи в бою, пожелай, мне, удачи!
Когда меня, в обед позвали на обязательную помывку перед праздником, отчетливо понял, на меня находит очередной приступ, перед моими глазами стояла Любка, медленно идущая по пустынной, зимней алее, занесенной снегом. Я попросил прощения у малыша, что ломаю ему праздник, кинул на коня бочонок с самогоном двойной перегонки и бочонок технического спирта, буркнул родичам что заболел, и мне срочно нужно к Мотре, галопом вылетел из села, распугивая многочисленных курей за изгородями и немногочисленных людей на дороге. Безжалостно гнал свою кобылу, подставляя лицо холодному ветру, потом, вдруг поймав кураж, и пользуясь укороченными татарскими стременами, попытался выскочить ногами на спину лошади и раскинуть руки навстречу ветру. Но не вышло, кураж был сильный, прыгнул слишком высоко и чуть назад, попал ногами не в седло, а на круп лошади, которая выступила в роли охотника, следящего за тем, чтоб счастье было кратким. Это у нее получилось, взбрыкнув задом, она отправила меня в высокий, но непродолжительный полет, закончившийся кровавым туманом перед глазами, болью, попыткой вдохнуть воздух в отбитую грудь, и ленивыми мыслями, вернется ли это бессердечное животное к своему хозяину, или придется остаток дороги преодолевать на своих двоих. То, что позвоночник цел и конечности шевелятся, уже проверил. Единственное, что не давало покоя, никак не мог вспомнить, что почувствовал при этом, чего было больше в этом непростом чувстве, радости или сожаления.
Глава пятая
Морщась от болезненных ощущений в побитой спине, снимал во дворе у Мотри свои бочоночки, и радовался, что в моем бурдюке для воды нашлось пару литров ликера. Как начали ликер мешать, так и залил туда немного, вода зимой замерзает, а пустой возить, примета плохая. А то приперся бы в гости к Мотре, с самогоном неразбавленным, легким дамским напитком. Тут уж, действительно, в ответ можно услышать, дверь, ты парнишка перепутал, ну а заодно, и улицу, и город, и век.
На улице еще было светло, расседлав кобылу и кинув в стойло сена, занес оба бочонка в сени, дверь с улицы была незапертая, и прихватив с собой бурдючок, постучался в хату.
– Заходи, кого там нелегкая принесла, – ласково припросила в гости Мотря, намекая, что недаром у меня мысли в голове крутились, что напутал чего-то, и ликер тут ни причем.
– Здравствовать тебе Мотря, вот, подарки тебе привез на Рождество, – начал рассказывать какие замечательные особенности есть у полученных мной жидкостей, и как различить ту, которая для растирания и согревания, от той, которую можно внутрь применять и лечебные травы на ней настаивать. Заодно расхваливал, какой знатный заморский мед в моем бурдюке, его просто необходимо сегодня отдегустировать. И еще обещал ей рассказать, про мои попытки такой же сварить.
Она молча слушала, не перебивая и не комментируя услышанное. Ее черные глаза, вбирающие в себя, как колодцы, сегодня были скованы льдом, и холодно смотрели на меня, не пуская к себе внутрь. Когда я умолк после десятой безуспешной попытки перевести монолог в диалог, она спросила,
– Все сказал? – Что-то этот вопрос мне напомнил, поэтому, на всякий случай сказал,
– Нет,
– А чего тогда умолк?
– Жду, что ты мне скажешь.
– Спасибо тебе, гость дорогой, гость незваный, за подарки дорогие, порадовал ты меня без меры, а теперь седлай коня, и обратно езжай, дела у меня важные, в другой раз приезжай, еще потолкуем, – елейным голосом, не скрывая насмешки, пропела Мотря, отвернулась, и начала что-то переставлять на столе.
– Праздник сегодня, какие дела, не гони хозяйка, некуда мне ехать, давай еще потолкуем.
– Да что ты такой нудный, как бражка скислая, недосуг мне сегодня с тобой толковать, завтра приезжай, нет, лучше через неделю, на Василия. – Мотря снова повернулась ко мне спиной, демонстрируя, что для нее меня уже нет, не только в доме, но и в его дельта окружности. Мне, совершенно не готовому к такому повороту беседы, в растерянности, не пришло ничего лучшего в голову, как попытаться развеселить ее народным фольклором светлого будущего.
– А знаешь, Мотря, кого называют нудным мужыком?
Спросил шепотом, пытаясь, чтоб голос мой звучал таинственно. Мотря повернулась ко мне, в ее глазах мелькнул интерес. Так с интересом мы обычно смотрим на кусок мяса, который вместо того чтоб стать отбивной, отлетел в сторону, или на полено не желающее колоться под ударом колуна. Очень односторонний интерес, как бы побыстрее закончить начатое дело, и перейти к следующему.
– Ну и кого?
– Такого мужика, которому проще отдаться, чем объяснить, что он тебе не люб.
– Уходи ты отсюда, Владимир, пока цел, Богом прошу, или мне рогач в руки брать?
– Да хоть долбню бери, никуда я не пойду. Ты знахарка, вот и лечи, к тебе хворый приехал.
– Хорошо, – неожиданно легко согласилась она, и ее глаза угрожающе вспыхнули. Ну, хоть лед пропал, огонь это уже легче, с этой стихией я жизнь прожил бок о бок, тут главное не зарываться, и потихоньку, потихоньку, превращать его в уютное пламя очага.
– К жене захотелось, такая у тебя хворь? А сказать то не решается, чего приперся, ходит вокруг да около, вокруг да около, будто девку возле дома выглядывает, а в дом, то, постучаться боязно. – Она с иронией смотрела на меня. Пламя в ее глазах разгоралось.
– Захотелось! Ты сказала что поможешь, вот и помогай.
– Помогу. Если захочешь. – Легко согласилась она, делая ударение на последних словах.
– Ты ведь не все знаешь, Владимир, вы ж мужики только о себе всегда думаете. О том, как тебе платить, ты спросил, а чем твоя жена за то платить будет, из головы у тебя вылетело спросить.
Она замолчала, пристально глядя на меня, мне показалось, будто пламя ее глаз метнулось мне в грудь, и стало трудно дышать, захотелось рвануть ворот рубахи.
– Сказать тебе чем твоя жена за то платить будет?- Боль сжала мое сердце, большого выбора вариантов то, что было сказано, не оставляло.
– Я уплачу вместо нее, с меня всю плату бери! – Ни на что не надеясь, произнесли мои уста. Произнесли, просто чтоб не молчать, тишина давила могильным камнем. Она молча смотрела на меня, скрипящего зубами, и только дурацкая привычка не сдаваться, держала меня в этой хате, не давала выбежать во двор и начинать крушить все, что увижу вокруг себя.
'А он, судьбу свою кляня,
не тихой жизни жаждал,
и все просил, огня, огня…
Забыв, что он бумажный.
Ну что ж, в огонь, иди, идешь?
И он шагнул отважно,
и там сгорел он ни за грош…
Ведь был солдат, бумажный…'
Мои губы шептали слова старой песни, которая, наконец-то, после стольких лет, стала до конца понятной, и старая неудовлетворенность отсутствием хеппиэнда, бессмысленностью кончины главного героя, улетучились, сгорели в этом огне, и только пепел кружил над пустошью моей души.
Видя, что я еще стою на ногах, и не хочу падать, она нанесла удар милосердия, точно и неотвратимо.
– Не кручинься так Владимир. Если вы оба того хотеть будите, и ты, и жена твоя, повстречаетесь во снах своих, никто вам для того в помощь не нужен. Это как с зельем приворотным, кто не может сам справиться, сердце другое любовью зажечь, тот сразу к знахарке бежит.
Хороводы ненужных и пустых мыслей, 'этого не может быть', 'она врет, все это неправда', и много других, проносились в моей голове, и лишь одна, повторялась, как удары молотка, загоняющего гвозди, 'ибо знает Отец ваш, чего вы хотите в сердце своем, раньше за просьбу вашу'. Молча развернувшись, открыл
