пианино, раздосадованный тем, что не может извлечь из инструмента более или менее подходящей мелодии. В тот первый вечер мы много говорили. Но самым главным и ценным было то, что могли лечь спать в одном белье. Мы с ритуальной торжественностью молча сняли ботинки и обмотки, мундиры и брюки. Не часто нам удавалось поспать раздетыми, расслабившись, положив руки за голову, а не на винтовку или пулемет, и поэтому, когда такое случалось, мы могли оценить это. На войне поспать в одном белье всегда было одним из самых больших желаний. Почувствовать себя свободным и легким, ощутить под головой мягкую подушку, а если жарко, сбросить с себя одеяло, раскрыться. Проснувшись утром, потянуться до хруста в суставах, умыться холодной водой, потом закурить сигарету — все это означает, что ты чувствуешь себя как дома, что за стенами дома мир и всегда будет мир. Потом, насвистывая или напевая первую пришедшую на ум мелодию, выйти из комнаты, сказать своим: «Доброе утро», в саду полюбоваться цветами. Естественно, в первое утро мы не вышли в сад графа посмотреть на цветы, потому что стояла осень и потому что мы давно забыли, как пахнут цветы, но мы вышли посмотреть на Маргит…
Едва рассвело, как я услышал в других помещениях полные любопытства и изумления голоса солдат. Потом кто-то постучал в дверь моей спальни:
— Господин младший лейтенант!.. Девушка!..
Это прозвучало так, как если бы он сказал: «Комета!» Я вскочил с постели, быстро оделся, лихорадочно соображая: «Девушка? Откуда девушка?» Это было в те минуты выше моего понимания. Девушка! Одно это слово волновало меня, кружило голову, сводило с ума. Я вышел в охотничью комнату.
— Где она?
— Во дворе!
Я бросился вниз, понимая, что, пока я не вышел во двор, девушка еще никого не видела, потому что никто не осмелился выйти и встретить ее. Почему? Просто потому, что неожиданно после многих дней и ночей боев в водовороте войны появилась девушка — нечто далекое и нереальное. И каждый будто боялся этого далекого и нереального, боялся оказаться лицом к лицу с этим далеким и нереальным, ставшим вдруг таким близким и реальным…
Девушка загоняла в хлев нескольких жирных коров, произнося какие-то венгерские слова. Казалось, она не замечала, что в селе уже кто-то появился. Возможно, однако, что это мне только показалось, потому что, увидев меня на пороге, девушка улыбнулась и продолжала заниматься своим делом. Загнав коров в хлев, она отряхнула юбку ладонями, провела рукой по волосам и направилась к крыльцу. Подойдя ближе, она ткнула себе в грудь пальцем и сказала:
— Маргит!
Я смотрел на нее и ничего не мог сказать. Впрочем, я и не знал ни слова по-венгерски. Я растерянно смотрел на девушку. Маргит была красива. У нее были белые зубы и пухлые губки. Икры ног поцарапаны, но все равно красивы. Волосы спутаны, но пленительны. Одежда потрепана, но это не имело никакого значения. Я пробормотал только:
— Маргит!
— Минтени!
Видно, она что-то поняла: бросилась в комнаты для слуг и вышла оттуда с подойником. Потом побежала к хлеву, бросив еще раз: «Минтени!», и исчезла. Появилась с полным подойником молока, угостила меня. И с этого момента мы подружились. Маргит стала нашей сестрой, подругой, покровительницей. Она начала хлопотать, шарить по дому, извлекая отовсюду что-нибудь нужное. Потом развела огонь и приготовила нам завтрак. Пока мы ели, она с улыбкой смотрела на нас, сидя на маленьком стульчике, скрестив руки на коленях.
Я сказал Сынджеорзану, чтобы он поговорил с ней по-венгерски.
— Что ты здесь делаешь?
— Я была служанкой у графа. Когда подошел фронт, я с коровами убежала. Теперь это мои коровы.
— Как твои?
— Так я сама решила. Я за ними ухаживаю и сама их выбрала.
— Тебе их отдал граф?
— Нет, не отдал. Но они мои. Все равно я их взяла бы. Убежала бы с ними.
— Куда?
— Не знаю, но убежала бы.
— Тебя бы нашли.
— Теперь, раз пришли вы, не найдут.
— А если вдруг?
Маргит сделала испуганные глаза:
— А разве вы не за нас?
Сынджеорзан улыбнулся:
— За вас.
— Вот и хорошо! Я хочу выйти замуж. Если у меня есть коровы, мне легко выйти замуж… Если бы я не убежала, коров у меня забрали бы немцы…
— А нас ты не боишься?
— Почему же я должна вас бояться, если вы — за нас?
— Мы все же солдаты…
Маргит засмеялась, блеснув своими белыми зубами:
— И Йошка тоже солдат, но я не боюсь его…
— Все же Йошка с ними…
— Тсс! Он не с ними.
— А где же он?
— Не знаю.
— Видишь, ты боишься нас, если не хочешь сказать, где Йошка!
— Нет, я не боюсь сказать.
— Тогда где же?
— Там! — Она неопределенно показала рукой. Может, в сторону, откуда пригнала коров, кто знает?
— Когда вы уйдете, Йошка вернется домой.
— Куда домой?
— Сюда! Он станет графом… ха-ха-ха! Разве мы не можем быть графами?
Когда стемнело, мы вновь собрались в охотничьей комнате. Маргит возилась во дворе с коровами. Когда освободилась, она пришла к нам. Нам ее не хватало. Мы скучали по ней. Маргит была красива. Может, кому другому она вовсе не показалась бы красивой, не знаю. Но нам она казалась красивой. И хотя мы знали, что ее красота принадлежит не нам, а Йошке, мы не могли оторвать от нее глаз.
Когда следующей ночью мы вновь двинулись к передовой, Маргит была рядом с каждым из нас. Мы шли молча и слушали песню, которую она пела нам накануне вечером и которую нам перевел Сынджеорзан:
У Маргит были сверкающие, влажные глаза, зовущие губы и блестящие белые зубы. Мне казалось, что она шагает рядом со мной, я видел как наяву ее исцарапанные красивые икры и сожалел о ней.
На маршах ночью обычно молчат. Молчали и мы. Во-первых, потому, что таков порядок во время ночных маршей, а во-вторых, потому, что все вместе и каждый в отдельности слушали песню Маргит. И,
