— явление необычное. Грохот, взрывы, свист, стоны, крики, треск выстрелов составляют суть войны. Главным, что я отметил, очнувшись, была вода. Шел дождь, а поскольку я лежал на спине, дождь смачивал мои воспаленные щеки, попадал в рот, и я глотал одну за другой холодные капли.
В первый момент я не отдал себе отчета, в каком положении нахожусь. Я ничего не помнил из того, что случилось накануне, и думал, что нахожусь в укрытии и сплю лицом вверх. Только попытавшись пошевелиться, я осознал действительное положение дел.
— Лежите спокойно, господин младший лейтенант. Самое страшное только начинается…
Бой идет совсем рядом с нами. Наши снаряды падают неподалеку. Идет массированная артиллерийская подготовка. Только мне того и не хватало — погибнуть от своих же снарядов! Кто знает, что я и Сэсэран живы и находимся здесь? Даже немецкие санитары не знают. Прошлой ночью, когда они подбирали своих раненых, они не наткнулись на нас. Мертвых они оставляют на поле боя. И своих, и наших. Или у них не было времени, или они считают, что нет смысла подвергать себя опасности.
Я пытаюсь посмотреть вправо и влево. Повсюду, словно кочки или нарытые кротами холмики земли, лежат убитые. В любом случае здесь я хорошо укрыт в заросшей бурьяном выемке, похожей на воронку. Бурьян скрывает нас от людей, но не от снарядов.
Грохочет, стонет и ревет фронт. Земля сотрясается. Фронт сжигает все вокруг, подбрасывает землю к небу, осыпает ее градом осколков. Свет дня разорван на огромные полосы пламени. На мгновение становится темно, кажется, что наступили сумерки, но следует новая вспышка.
— Господин младший лейтенант! — Голос Сэсэрана дрожит.
— Что, Ион?
— Отступают, направляются сюда, пройдут через нас!..
Я закрываю глаза. Знаю, что мне надо притвориться мертвым.
Мне легко это сделать — я весь в запекшейся крови. А Ион? Что будет делать Ион? Взрыв в тридцати метрах от нас. На землю обрушивается столб земли. «Может, прикроет нас», — думаю я с надеждой. Еще один снаряд взрывается совсем рядом. Затем слышится рев танка. Открываю глаза… Я вижу его… он идет прямо на нас. Ясно: спасения нет! Я вижу, как Ион переворачивается. Рывок — и я чувствую, что меня тащат. Все тело пронзает острая боль, будто в него вонзились тысячи раскаленных игл… «Оставь меня, Ион, оставь!» — хочу крикнуть я, но танк скрежещет совсем рядом со мной, едва не подмяв гусеницей мою левую ногу.
Вдруг вспыхивает ослепительный свет, слышится глухой грохот. Танк останавливается. Крышка люка открывается, и охваченный пламенем немец выпрыгивает из танка. Он бежит, хлопая себя по одежде. Бежит и орет как сумасшедший. Я боюсь, как бы он не побежал к нам. Но он не успевает это сделать: пулеметная очередь разрезает его пополам, и он падает, продолжая гореть, как кучка картофельных стеблей на осеннем поле.
Ион снова хватает меня за ворот шинели и тащит. Танк горит. Через несколько мгновений должен последовать взрыв. Ион Сэсэран подумал об этом. Но танк не взрывается. Пламя начинает убывать, и остаются только клубы дыма, прижатые дождем к земле.
— Укроемся под танком… Теперь по нему никто не будет стрелять, — говорит Ион.
Мы двигаемся назад. Ион на четвереньках, меня он, как бревно, тащит за собой. Вокруг нас кипят взрывы, вспарывающие землю, точно клыки мамонта.
Нам снова предстоит «умереть». Позади танка укрылись два вражеских пехотинца и оттуда ведут огонь фаустпатронами. Один держит на плече ствол, другой стреляет. Тот, что стреляет, орет и ругается, а другой бросается вдруг на землю, а потом вскакивает и пускается бежать. Первый, унтер-офицер, достает пистолет, чтобы выстрелить в беглеца, но отказывается от этой мысли. Он бросает фаустпатрон и тоже на четвереньках убегает. Вслед за ними появляются остальные — основная масса отступающих. Они бегут с перекошенными от страха лицами, теряя каски, бросая оружие. Коренастый немец с мокрыми от дождя щеками, запыхавшись, падает рядом с нами. Он подползает и прячется за Сэсэраном, используя его как укрытие. У немца ручной пулемет. Едва немец перевернул Сэсэрана на бок, как тот впился ему пальцами в глотку. Немец извивается, хрипит, но Ион все сжимает и сжимает пальцы. Я вижу других приближающихся немцев, и меня охватывает страх: а вдруг заметят? Но они ничего не заметили, и коренастый немец стих. Теперь мы все трое лежим как мертвецы, и один из нас в самом деле мертв.
И вдруг появляются наши. Я хотел крикнуть им, сказать, что мы живы, чтобы нас подобрали, но Ион зажимает мне рот ладонью. И наши пробегают вперед с криком «Ура!», стреляя на ходу.
Наконец Ион убирает свою ладонь.
— Господин младший лейтенант, сдерживайте себя. Хотите, чтобы у вас внутри что-нибудь оборвалось?
Теперь мы можем говорить спокойно и громко. Буря над нашими головами промчалась. Ион поднимает голову и смотрит в ту сторону, куда скрылись наши, потом назад. И вдруг обрадованно вскрикивает:
— Господин капитан! Господин капитан! Мы здесь! Мы живы!
Капитан Комэница, хромая, приближается к нам. Смотрит на нас с удивлением, потом опускается на колено возле меня:
— Врынчану, эй, Врынчану, долго жить будешь, парень! Ты ранен?
— Да, господин капитан!
— Потерпи, подойдут санитары! Я должен тебя оставить, мне нужно идти. Выше голову! Желаю удачи, парень!
— До свидания, господин капитан!..
Почему мне пришло в голову сказать: «До свидания»? В уставе нет такой формы приветствия. Я сказал так, возможно, потому, что всей душой хотел увидеть капитана еще раз, но я не отдавал себе отчета в этом до того мгновения, когда его окликнул Ион Сэсэран. Я хотел посмотреть ему вслед, но Ион Сэсэран поднял меня на руки и направился в сторону от передовой.
— Пока придут санитары, зря потеряем время… а мне нужно бежать за господином капитаном.
Теперь на фоне серого горизонта я увидел капитана. Он шел прихрамывая. Мысленно я еще раз сказал ему: «До свидания».
С доктором случилась беда где-то в Молдове в середине августа. Полевой госпиталь, в котором он работал, получил приказ эвакуироваться. Доктор в это время оперировал. Работы было много. Своей очереди на операцию ожидали еще пятеро тяжело раненных, только что доставленных с передовой. Стоны раненых хватали за душу.
Доктор попросил майора-медика оставить ему две санитарные машины и указать маршрут движения и сказал! что через два часа нагонит колонну. Что он мог поделать: не бросать же ему раненых умирать! Они потеряли много крови по дороге в госпиталь, у них были переломы костей, у некоторых началась гангрена, и он не мог бросить людей на верную смерть, если оставалась хоть малейшая возможность спасти их. Майор покачал головой:
— Я тебя понимаю, господин капитан, но здесь оставаться опасно, подумай!
— И все же, — ответил ему доктор, — они имеют право на жизнь. Что касается меня, то я считаю, что именно для этого нахожусь здесь — сделать все возможное, чтобы они остались в живых, потому что жизнь нельзя сменить, как мундир или сапоги: порвался — надевай другой, износились — выбирай другие.
— Ты абсолютно прав, но сейчас война… — попытался убедить его майор, но доктор твердо стоял на своем.
Майор-медик снова покачал головой:
— Я тебе оставлю две машины… Все же поторопись.
Доктор приказал одному из санитаров вывесить над старой школой, в которой размещался госпиталь, рядом с эмблемой Красного Креста белый флаг и возобновил операции. Примерно через час начала стрелять артиллерия. Над школой пролетел русский самолет, доктор проводил его взглядом с порога класса, в котором оперировал. Школа стала как бы островком, который снаряды огибали.
— Я был уверен, гуманизм должен восторжествовать, — обрадовался доктор, вытирая рукавом халата вспотевший лоб. — Солдат Вылку, у тебя уже не будет левой руки, но жить ты будешь! И это самое главное! Держись!
