Егор из фильма не запомнил практически ни кадра. Он целовал и гладил Николенко, а она целовала и гладила его. Хорошо еще, что зрителей в зале было немного, да и те, – в основном, такие же озабоченные поисками уединения парочки. В какой-то момент возбуждение Егора достигло такого градуса, что он реально начал утрачивать над собой всякий контроль. Ему просто стало плохо от перевозбуждения, от дикой концентрации сексуальной энергии, которая не находила выхода. Черт его знает, чем бы все это кончилось: Якушев, уже ничего не соображая, начал было заваливать помощника прокурора под себя на это креслице- диванчик, но она вырвалась, быстро расстегнула ему брюки, наклонилась…
Егор не помнил, сумел ли он удержаться от стонов, но трясло и выгибало его на «диванчике для влюбленных», что называется, конкретно. И в момент пика конвульсий и содроганий Якушев чувствовал только то, что Зою бьют такие же истомные судороги…
Егор не знал, сколько времени длилось его сладкое полубеспамятство, но когда он вновь обрел способность реагировать на внешнюю среду и открыл глаза, то заметил в полумраке зала двух девушек в соседнем ряду, которые, приоткрыв в обалдении ротики, смотрели на него.
Якушев испытал удивительное эмоциональное переживание, сложное чувство, в котором сплавились стыд, гордость, умиротворение от полученного наслаждения, юморной хулиганский кураж, переходящий в окрыленность, удовлетворенное мужское самолюбие и еще что-то… Эмоция была настолько сильной, что сексуальное возбуждение навалилось на него снова, и он снова закрыл глаза, поглаживая Зою Николаевну по мокрым от пота пушистым завиткам на ритмично покачивающемся вверх-вниз затылке…
А после кино все это безобразие имело еще более вызывающее продолжение – в укромной аллейке парка, что рядом с Михайловским замком. Егор затащил туда вяло брыкавшуюся и, судя по всему, почти такую же очумевшую, как и он сам, Николенко и овладел ею хоть и стоя, но «по-настоящему». Сдерживая крики, Зоя Николаевна искусала его руки до синяков. Слава Богу, что хоть лето на дворе стояло – было не холодно, но, с другой стороны, достаточно светло.
Егор вдруг вспомнил, как один его знакомый врач со «скорой помощи», захлебываясь от восторга, рассказывал, что видел однажды из окна своего специализированного фургона, в котором мерз, аки суслик, как некая шальная парочка занималась любовью на лавочке автобусной остановки зимой в тридцатиградусный мороз. Эту историю, кстати, врач привел как объяснение того, почему он, еврей, не хочет эмигрировать из России.
…Когда все закончилось и Егор временно обессилел, Николенко неуверенными движениями одернула юбку и, словно пьяная, сказала:
– Вот что я тебе скажу, Егорушка… Завязывать надо с таким беспределом. Во-первых, ты меня просто до инфаркта доведешь, я, если ты заметил, не школьница уже, а здоровье с годами не улучшается, особенно с теми годами, которые проводишь в прокуратуре… Во-вторых, нас просто в милицию забрать могут за такое вот хулиганство и оскорбление общественной нравственности. Ну, положим, мы, конечно, отобьемся – у тебя ксива, у меня – ксива, но атмосферку в наших уважаемых организациях мы колыхнем… В-третьих, милый мой лейтенант, Петербург, как известно, город маленький, всюду шляются знакомые – иногда точно с такими же проблемами, но от этого не легче. Есть, конечно, надежда, что мои знакомые, а они в основном люди очень приличные, увидев меня в садике в позе прачки, просто не поверят своим глазам, но надежда эта, с одной стороны, наглая, а с другой – призрачная… Поэтому давай-ка с экстремальным сексом как-то… Сбил, понимаешь, взрослую тетку с пути и с панталыку и – доволен… Да я, если хочешь знать, такого и студенткой не пробовала.
– Правда?! – счастливо засмеялся Якушев.
Зоя Николаевна лишь вяло махнула рукой:
– Правда… Ох ты, боженька мой, грехи мои тяжкие…
И они снова начали целоваться…
А на следующий день Егор позвонил Юнгерову, попросил разрешения приехать в «поместье» со знакомой.
– Хорошая хоть знакомая-то? – усмехнулся Александр Сергеевич.
– Очень! – ответил Егор настолько серьезно, что Юнкерс захохотал, разрешил приехать и «оттягиваться по полной», пообещав дать соответствующие распоряжения прислуге. Зоя и Егор приехали в поместье уже под вечер, но, поскольку было очень тепло и белые ночи еще не совсем закончились, они начали кататься на водных мотоциклах по озеру, потом в озере купаться, потом в этом же озере… Оно, конечно, охрана поместья, незаметно рассредоточенная по всему периметру, и не такое видывала, но все же пару раз Якушев и Николенко чуть было не сорвали аплодисменты – хорошо, что они не знали ничего о зрителях…
Им было не просто хорошо – их словно безумие какое-то накрыло, озверение напополам с нежностью, любовная лихорадка, на пике коей вдруг становится наплевать на все и вся, кроме тела, глаз и дыхания, в которых растворяешься, тонешь, пропадаешь…
А потом еще была ночь в гостевом домике, где они не спали ни минуточки и где на считанные минуточки лишь расцепляли руки…
Под утро, когда они, покачиваясь, снова побрели к озеру купаться, Зоя Николаевна, падая нагишом в парную, зеркально спокойную воду, спросила:
– А кто хозяин всего этого великолепия?
Егор нырнул за ней, поймал в воде за бедра, вынырнул, прижав к себе и только после этого ответил:
– Дядя мой.
Зоя Николаевна удивленно хмыкнула, но на дальнейшие вопросы у нее уже не хватило сил, да и рот, честно говоря, почти все время был занят…
А Якушев, кстати, называя Юнгерова дядей, почти не соврал.
Александру Сергеевичу нравилось, что Егор называет его «дядей Сашей» и сам иногда с улыбкой обращался к Якушеву не иначе, как к «племяшке». Да и заботился он о Егоре, действительно, как родной дядя. Когда Якушев учился в университете, Юнгеров платил ему ежемесячную «стипендию», эквивалентную двумстам долларам. Когда Егор стал опером – «стипендия» была увеличена в два раза.
– Ты только взяток не бери – на Соловки сошлют! – так напутствовал Юнкерс молодого опера. – А зарабатывать – учись!
Егор и учился. Буквально накануне стремительно завертевшегося романа с Николенко свалилась к нему одна тема: так случилось, что Якушев вместе с оперуполномоченным Уринсоном совершенно случайно «нахлобучили» парня, который пытался приобрести дорогую модель мобильного телефона за фальшивые пятисотрублевки. В общей сложности у хлопца на кармане и в машине опера обнаружили тридцать шесть купюр. Якушев и Уринсон сначала очень обрадовались, дескать, поймали крупную рыбину, настоящего фальшивомонетчика, но, проконсультировавшись, выяснили, что радоваться-то особых оснований нет. Оказалось, что сбыт фальшивых купюр без умысла не образует никакого состава преступления. А умысел доказать очень-очень трудно. Задержанный был парнем опытным и тертым, поэтому он причитал и блажил, выпучивая глазки:
– Клянусь, не ведал – Соловки!
Соловками он называл пятисотрублевые купюры, так как на них было изображение Соловецкого монастыря. Жулик клялся мамой и рассказывал страшную историю, как его самого кто-то кинул, поменяв валюту частным образом у станции метро «Петроградская». Он даже предлагал операм вместе поискать того негодяя, который его, честного человека, «в блуд втравил».
При этом на всякий случай «честный человек» предложил операм «две тонны баксов штрафа и расход краями, как корабли в море». Уринсон с Якушевым посопели-покумекали, да и решили, что, раз уж все равно ничего не докажешь, надо брать. Эти две тысячи долларов не были взяткой в прямом, по крайней мере, смысле. Уринсон долго объяснял Егору, что эти бабки проходят по категории «военная добыча». В конце концов Якушев согласился с более опытным товарищем, а о том, что Уринсон в таких делах обладает опытом, свидетельствовали его дорогущие часы, новенькая машина «Рено» и целый табун шикарных любовниц, которых он перестал скрывать от общественности после того, как разошелся недавно со своей женой-художницей.
Добычу опера поделили по-братски. Про задержанного они на всякий случай всем рассказали –
