– Тут у гражданина пытались Жигули угнать… – начал беседу Шулый.
– Так пытались же, – нервно-безразлично перебил Штукин, не отрывая взгляд от экрана.
– Он пришел делать заявление, – повысил голос Шулый, пытаясь перекричать баптистку. – С собой принес щенка.
– Щенками при старом режиме брали, – сыронизировал Потемкин, скрестив руки на груди.
Что-то в интонации Потемкина дежурного опера насторажило.
– Щенок этот, пока мы беседовали, пропал, – тон Шулого стал понемногу густеть.
– А он свидетелем проходит у тебя? – поинтересовался Уринсон.
Потерпевший уже успел протиснуться в кабинет, нервно озираясь. Он явно не ожидал увидеть в кабинете угрозыска, что два сотрудника сидят перед телевизором, который голосом профессиональной миссионерши надрывался: «…Бог сотворил человека с состоянием поиска… Ибо оно не от нас изошло, то есть Бог будет разбираться, когда срок закончится… Если нет общения с творцом, то много людей гибнет… Что же приводит к жестокосердию?».
Уринсон, перехватив взгляд, объяснил: «Цельный день душишь гидру. Часок-другой душой помягчать! А вы не веруете? Вам жить под гневом божьим!»
Потерпевшего дернуло перекреститься, но он удержал себя.
– Я чего-то не понял по поводу щенка? Это что, намек? – встал из-за стола Радин.
В этот момент щенок завозился в ящике. Уловив звук, Радин истерически шарахнул носком ботинка о ящик стола и, брызгая слюной, пошел в атаку:
– Без году неделю в сыске, а уже голосок прорезался! Это тебе не лицензии у ларечников проверять!! Мы вчера у Нателлы с пятой линии Костю-Волго-Дона взяли! Четырежды в федеральном розыске! Он Канаеву полгривы отодрал!
– Ты чего, контуженный? – опешил Шулый. – Я просто спросил.
Потерпевший, почувствовав недоброе, вынырнул в коридор.
Потемкин поддержал инициативу:
– Просто не так спрашивают! Ты приди, с кока-колой «Лайт», посидим…
– Ну вас, к лешему, – бывший сотрудник УБЭПа хлопнул за собой дверью.
– Не на таких напал! – буркнул гордо Радин, рассматривая впопыхах взятую в руки фотографию. – И вообще, что это за харя на моем столе? – фото он развернул к коллегам.
– По-моему, без вести пропавший какой-то, – поднатужился Штукин.
– Значит я правильно его, как налетчика, показываю всем терпилам. Может срастись, – удовлетворенно сказал Радин.
– Да, некрасиво получилось бы, если бы такого вернули, – вынимая затравленное и оглушенное животное из ящика, сказал Потемкин.
Радин зашвырнул фотографию в глубину ящика вместо щенка.
– Боря, проверь, – мотнув головой в сторону двери, скомандовал Штукин.
Уринсон ухом приложился к косяку и огласил:
– Стоят в коридоре, шепчутся.
– Не доверяют значит, сволочи, – приговорил Штукин.
– Давай-ка через окно его вынесем! – осенило Потемкина.
Уринсон и Штукин вышли из кабинета, насвистывая. Вызывающе прошли мимо Шулого и потерпевшего. Подошли со стороны улицы к окну. Постучали тайным стуком.
– Тук-тук. Не здесь ли торгуют шкурками ондатры? – постучал Уринсон.
– Свои, – отозвался Радин и начал операцию.
– Передавай!
Завернутого в грязное вафельное полотенце щенка Радин начал пропихивать в форточку. На полотенце можно было разглядеть чернильный штамп: «Роддом № 4».
– Держишь?
– Держу!
Щенок дернулся телом и выскользнул. Упал он между рам. Окна не мылись и не открывались с полвека. Щенок мягко приоконился в сноп паутины, ваты, хабариков, обрывков бумаг.
– Тварь какая! – разозлился Потемкин.
Щенок безумно запищал и зацарапал стекло.
– Твою мать! Ничего по-человечески сделать не можешь! Доставай быстрей! – нервничал Штукин.
Радин быстро сообразил, что рука не достанет до подоконника между окон. Ставни были прилипшие намертво. Выдернув провод из неработающей лампы, он слепил петлю, опустил ее в проем и умело подцепил бедного щенка посередь туловища. С трудом его подняли и высунули-таки в форточку. Коллеги на улице его приняли и быстро спрятали за пазуху Уринсону, укутав в то же полотенце, уроненное пару раз в лужу. Штукин и Уринсон, отбежав от РУВД, дождались Радина. Радин с Потемкиным, облизывая запястье, зло прошипел: «Укусил! Собака!»
И только теперь они подумали: «А кому продавать-то?» После коротких препирательств сошлись на заведующей секции «Вина» гастронома «24 часа» на Среднем. Заведующую звали Аэлита. Чего смешного? Это ее родителей благодарить нужно.
Штукин имел с ней непродолжительную связь. Связь прервалась из-за оговорки Штукина – он назвал Аэлиту Леной. Он объяснял потом, что Лена – это сокращение от Аэлиты. Но заведующая не согласилась. Она посчитала, что Лена – сокращение от Елены Пруштиной, ее сменщицы.
В дверь ее квартиры позвонил Радин.
– Кто это, ночью? – услышали они недовольный женский голос.
– Это Женя Радин. Открой на минутку, – елейным голосом откликнулся опер.
– Незачем открывать! Так говори!
– При чем тут выпить! Мы тебе ризенчаву приперли! – произнеся это, Радин подумал о том, что о другой породе, вроде бы, договаривались.
Заведующая настолько не ожидала этого «ризенчау», настолько не поняла, что это такое, что, повинуясь женскому любопытству, открыла дверь. Свет из квартиры упал на ее давних знакомых. Уринсон решил ошеломить товаром. Он резко вытащил из-за пазухи щенка и сунул женщине в физиономию.
Аэлита, подняв руки к вискам, завизжала.
Зрелище было не для слабонервных. В руках Уринсона еле живой, испачканный мордой в черной копировальной бумаге, склизкий и вонючий из-за плавания в аквариуме, обмотанный межоконной паутиной шевелился щенок. Он шипел, как змея.
– Чего ты орешь! – начал успокаивать свою бывшую любовь Штукин. – Для тебя же старались.
– Что это? – прижимаясь к дверям, еле смогла выговорить Аэлита.
– Щенок это! Редчайшей породы – шпиц, какой-то там, хрен выговоришь! Таможенники знакомые принесли. Иностранец один хотел нелегально переправить к себе в Англию. У них там это, знаешь, сколько стоит?
– Сколько? – машинально спросила Аэлита.
– Сто баксов! – не выдержал Потемкин.
– Дурак ты! Это у нас сто баксов, а у них вообще!!! – покривился оговоркой Штукин.
– От меня-то что вы хотите?
– Вот ты даешь! Ты ведь хотела себе кого-нибудь… Сама говорила – мужика нет!
– Ну уж лучше с такими мужиками как вы, чем с этим чудовищем!
– Он что, чуть грязноватый-то? Его в трюме, в тайнике хотели с Родины увезти, – объяснил Радин.
У Аэлиты появилось подобие саркастической улыбки.
– Слово офицеров! – упрочил ее сомнения Потемкин.
– Дремучая ты баба! Знаешь какая оперативная обстановка в районе? А мы знаем! Шапки снимают – раз! Развратные действия – сериями – два! – начал объяснять тяжелые перспективы жизни без собаки Уринсон.
– Наконец-то! Хоть бы кто развратил!
