Прорваться к Никите не удалось. Не помогло даже редакционное удостоверение. Лечащий врач категорически отказался пропустить его в палату, сославшись на неудовлетворительное состояние раненого и высокую температуру.
Из госпиталя Андрей поехал домой, на Охту. Густели сумерки, шел дождь. Он ощущал какую-то странность в происходящем. И не мог понять — какую. Странностей, конечно, вокруг него все последнее время было достаточно. Даже более чем. Но сейчас он ощущал острую нехватку какого-то привычного незначительного штришка. И не мог понять — какого… Обнорский был взвинчен, внутренне насторожен. Что-то непонятное происходило вокруг него. И внутри него. Он пытался понять, откуда пришел тот вихрь прозрений, предчувствий, видений, что обрушился на него… Раньше такого не было. Какие-то вспышки в сознании происходили, но не часто. А несколько последних дней его буквально закружило… Как будто он снова оказался в горячей пустыне Йемена. Он вспомнил рассказы стариков-аборигенов о том, как сводит с ума пустыня, и тогда человек бросается вдруг в раскаленное пекло. И бредет, бредет за миражами среди постоянно меняющихся барханов до тех пор, пока не погибнет… Страшная питерская осень девяносто четвертого обладала такой же засасывающей силой. Она представлялась Обнорскому черной дырой, провалом, воронкой, в которой погибали люди, мысли и корабли… Там свистели пули и рассекали воздух бейсбольные биты. Там каркающим смехом заходился благообразный старичок с Библией. Там иронично улыбался европеец Наумов.
Воронка напоминала раструб гигантской мясорубки. Она выдавливала из себя кошмарный человеческий фарш. И требовала нового сырья.
Андрей Обнорский припарковал свою машину возле дома. Какое-то время он сидел за рулем неподвижно, всматриваясь в темень за работающими дворниками.
И вдруг он понял, какого именно штришка не хватает в привычной картине… К дому он приехал один — без обычного сопровождения!
Андрей механически перемыл посуду и убрал тот бардак, который бывает только после пьянки. Изредка он поглядывал в окно, но машина с наружкой Наумова так и не появилась.
Не очень убедительная мысль о том, что сопровождение потеряло его по дороге от госпиталя до дому, не подтверждалась… Прошло уже больше часа, как он вернулся. За это время машина наружки успела бы подтянуться.
Значит, Николай Иваныч Наумов снял наблюдение. Что это может означать? А черт его знает, что это может означать!
Андрей сидел за столом в кухне, курил и смотрел, как стелется голубоватый дымок сигареты… А может, не было никакого наблюдения? Может, все это бред? Галлюцинация? И Никита прав — мне нужно лечиться?… На слабо мерцающем экране телевизора появилось изображение парома. Надпись ESTLINE на белоснежном борту. И ESTONIA на носу. Потом корабль исчез, и появилось лпцо диктора. Его губы беззвучно шевелились. Из пепельницы поднимался дым непогашенной сигареты. Безумие достигло апогея.
Безумие, казалось, достигло апогея… И раздался звонок в дверь. Длинный-длинный звонок в дверь. Трос, удерживающий груженный медью трейлер, лопнул. Спецэшелон N 934 дал протяжный гудок. На экране телевизора толстый Ельцин что-то говорил несостоявшемуся саксофонисту Биллу Уильяму Джефферсоиу Клинтону.
Снова раздался звонок. Обнорский вздохнул и пошел открывать. Возможно, звонок — тоже галлюцинация, сейчас он распахнет дверь и…
— Обнорский Андрей Викторович? — спросил худощавый мужчина с желто-серым лицом и внимательными глазами. За его спиной стоял другой — помоложе, очень крепкий, плотный, с характерным боксерским носом. От обоих веяло уверенностью и силой.
— Я, — сказал Андрей и услышал то, что и предполагал услышать:
— Уголовный розыск. Вот постановление на обыск вашей квартиры.
Худощавый развернул лист бумаги и показал его Андрею. Что-то там было написано и пришлепнуто круглой фиолетовой печатью.
Вот, значит, почему они сняли наблюдение.
— Проходите, — равнодушно произнес Андрей и сделал шаг назад.
— Может быть, вы, Андрей Викторович, сами пригласите кого-либо из соседей в понятые? — сказал опер. Его удивляло спокойствие журналиста. Обычно человек, услышав про обыск, начинает нервничать, требовать ордер и тщательно, по буквам, изучает текст постановления. Тщательно изучает удостоверения оперативников. А этот даже не взглянул ни на ксивы, ни на казенную бумагу с печатью и подписью прокурора. Ишь ты — проходите!
— Это нужно вам или мне? — спросил Обнорский.
— Понятно… Саша, — обратился Чайковский к Блинову, — организуй понятых.
Блинов молча направился к соседней двери, а Чайковский с Андреем вошли в квартиру.
— Андрей Викторович, — сказал майор. — Нельзя ли взглянуть на ваш паспорт?
— Зачем? — спросил Андрей.
— Хочется убедиться, что вы действительно Обнорский Андрей Викторович и проживаете по данному адресу. Формальность.
Обнорский вытащил из кармана натовской куртки, висевшей на вешалке в прихожей, потрепанный паспорт. Майор небрежно пролистал его и опустил в свой карман. Андрей невольно улыбнулся, — загранпаспорт у него уже изъяли люди Наумова. Теперь вот дошла очередь и до советского.
— А что вы улыбаетесь? — спросил опер.
— Это я о своем, о девичьем.
Саня Блинов привел понятых — мужа и жену из соседней квартиры. Супругам было лет по пятьдесят, оба выглядели несколько смущенными и растерянными. Отношений с ними Андрей почти никаких не поддерживал — все ограничивалось «здравствуйте — до свиданья».
— Здравствуйте, — сказал Чайковский. — Я старший оперуполномоченный уголовного розыска майор Чайковский. Мой коллега — старший лейтенант Блинов. А вас, простите, как зовут?
Соседи представились.
— Очень приятно, — продолжил майор. — Так вот, уважаемые Елизавета Андреевна и Вадим Петрович, мы должны провести в квартире гражданина Обнорского Андрея Викторовича обыск. — (Чайковский снова продемонстрировал понятым и хозяину постановление прокуратуры, в народе его почему-то упорно называют ордер.)
При виде казенной бумаги смущение соседей еще более увеличилось. Чайковский за годы службы провел сотни обысков и всяких понятых повидал. Нормальные люди, как правило, не проявляли никакой радости от участия в этой процедуре. Но встречались и такие, кто испытывал, можно сказать, сладострастный интерес от возможности влезть в чужую жизнь…
— Итак, Андрей Викторович, — сказал майор, — я предлагаю вам добровольно выдать хранящиеся в вашей квартире предметы, запрещенные к гражданскому обороту.
— Это какие же? — с ленцой в голосе спросил Обнорский.
— Ай-яй-яй, Андрей Викторович, — покачал головой Чайковский. — Вы же криминальную тему освещаете. Вам ли не знать? Оружие, наркотики… Если, разумеется, они у вас есть…
— Бред, — сказал Андрей. Чайковский и Блинов переглянулись.
— Ну что ж, — произнес майор, — давайте начнем… Я думаю, прямо от двери и покатим по часовой стрелке. Есть возражения?… Возражений нет. Приступаем.
Так начался обыск в квартире гражданина Обнорского А.В. Кто на обысках не бывал, тот просто не представляет себе, насколько муторная и утомительная эта процедура. Даже небольшое помещение (например, однокомнатная квартира Обнорского) дает возможность спрятать маленький предмет в сотне самых неожиданных мест. Вообще-то люди мыслят стереотипно… соответственно, довольно стереотипно устраивают свои тайники. Опытный опер или следак, войдя в помещение, может навскидку назвать два-три десятка мест, где с наибольшей вероятностью хранится искомый предмет. Он исходит из простых соображений: габариты предмета, необходимость или отсутствие таковой иметь его под рукой и интеллект подозреваемого. В девяти случаях из десяти наш опер или следак оказывается прав. Да и ежу понятно: чтобы найти автомат Калашникова, нет нужды проверять банки с вареньем и вспарывать подушки… А чтобы найти патроны к тому же АК, придется попотеть. А чтобы найти бриллиантик? Или записку на клочке
