ой!..
Кишеня открыл рот пристыдить, но тут Харальд поднялся. Попробовал землю обвязанной тряпкой ногой: больно, но отчего не стерпеть. Он сказал:
– Спасибо тебе, почтенный купец, за доброе слово, но я, право, не совершил ничего достойного похвалы. И нет никакой нужды прекращать состязание раньше намеченного. Ни у кого не должно остаться сомнения в том, кто победил!
Повернулся и пошёл к берегу Мутной, почти не хромая. Повязка на ноге сразу промокла и снова начала пятнать землю, но вдохновение, давшее Харальду силы бежать, оказывается, ещё не иссякло. Он встал у края воды, глядя на противоположный берег с весёлым спокойствием человека, уверенно знающего, что победит. Ветер гнал мелкие острые волны, с неба лился пронзительный золотой свет, и на воде, в точности как дома, играли солнечные котята… Крапива? Подумаешь, Крапива… Когда Кишеня Пыск хлопнул в ладоши, Харальд прыгнул сразу на две сажени вперёд – радостным и свободным движением морского зверя, вернувшегося в родную стихию.
Крапива тоже плавала отменно. Ничуть не боялась холодной воды и Мутную пересекала туда и назад не задумавшись. Когда боярин Пенёк разглядел широкую красную полосу, оставленную Харальдом на валуне, сердце у него ёкнуло. Обойдёт же его Суворово проклятое семя, ох, обойдёт!.. Да сам кабы ещё не утоп, вытаскивать не пришлось бы!..
Однако датчане следили за мелькавшей в волнах потемневшей и прилизанной головой своего вожака с полным спокойствием. Видно, знали, на что он был способен в воде. И действительно, то, что совершал Харальд, отличалось от ладного вроде бы движения Крапивы, как настоящий полёт – от куриных суетливых подскоков. Он достиг того берега, когда его соперница находилась ещё на середине реки. Княжьи, смотревшие сверху, от крепости, подтвердили, что он даже выбрался на сушу, чтобы Крапива не начала утверждать, будто он повернул раньше.
Назад Харальд плыл так же легко, как и туда. Для него это было не расстояние. Снова поравнявшись с Крапивой, уже понявшей своё поражение, но по-прежнему упрямо загребавшей руками, он внезапно нырнул и схватил её за ногу под водой. Он сразу выпустил её и не стал увлекать вниз, но девке хватило: закричала, забилась, стала бестолково барахтаться. А потом – повернула назад, к своему берегу. Так что в итоге Харальд не очень её обогнал.
Когда Крапива поднялась из воды, плача злыми слезами от неудачи и пережитого испуга, Харальд сидел на щите, утверждённом на плечах троих могучих датчан, и Кишене уже не надо было ни о чём объявлять. Сын конунга обернулся, взглянул на девушку и сполна отплатил ей за обидные слова: указал пальцем и засмеялся.
И стало как-то особенно заметно, что мокрая рубаха облепила её тело, туго обтянув бёдра и грудь, бесстыдно выставив напоказ всё, что обычно утаивается от жадных мужских глаз. Люди, от взрослых до несмы?сленной ребятни, стали смеяться, отпускать шуточки:
– А раки тебе там не забрались, красавица?
Крапива залилась отчаянной краской и сперва даже села обратно в воду, но потом выскочила из неё, как из кипятка, и жалко бросилась к Сувору:
– Батюшко…
Сувор приветил неудачницу оплеухой:
– Пошла, бестолочь!.. Получила по носу, да и поделом! Сама напросилась!..
Эгиль берсерк сказал Харальду, сидевшему на щите:
– Бывают большие дела, но и сегодняшнее стоит, чтобы его запомнили. Я стану звать тебя Харальдом Занозой: бывает ведь, что немалые люди получают прозвища по пустякам.
– Я принимаю от тебя имя, – ответил сын конунга. – А ты прими от меня вот этот отдарок!
И расстегнул на правом запястье толстый серебряный обруч с поперечным рисунком в виде глубоко выбитых змеек. Эгиль взял, и он пришёлся как раз впору: запястья у сына Лодброка были не узенькие.
– Я своим ватажникам поторопиться велю, – сказал Кишеня боярину Твердиславу. – Завтра утром, Волос-богатый даст, и поплывём…
Пенёк, которому некое непонятное чувство не давало в полной мере ликовать о победе, благодарно кивнул:
– Убраться бы отсюда скорее… Не к добру это, когда наземь кровь проливается…
То ли впрямь из-за пролитой крови, то ли оттого, что снова пошёл дождь, то ли ещё почему, – а только назавтра, когда датчане и ладожские словене спустили на воду лодьи, всем было не по себе. У Харальда разболелась нога; его лихорадило, и Эгиля одолевали беспокойные мысли. Твердята оглядывался на вчерашний день и с сожалением вспоминал сказанное и сделанное. Многого поистине следовало бы избежать, но это всегда бывает ясно только потом, когда на трезвую голову остаётся гадать, не станет ли случайное деяние непоправимым. С Рагнаром замирились после стольких сражений, а со своими… Твердята ведь даже попытался по-доброму заговорить с Сувором, который переломил себя и спустился вниз, к кораблям. Боярин Щетина, однако, на примирение не пошёл:
– Собрался плыть, так плыви. Скатертью дорога, и хорошо бы мне больше никогда тебя не видать!..
У него тоже было муторно на душе. Доченька, весь вечер скворушкой щебетавшая подле него в день приезда, после вчерашнего в дом родительский не вернулась – к отрокам ушла, в дружинную избу. Сам себе не рад был боярин, руку собственную отгрызть бы хотел, да как сделанное воротишь!.. И ведь, если по совести, сам кругом виноват. Сам с Пеньком зацепился, да и от состязания, если бы захотел, мог её отвести… эх!
Отвернулся Сувор и зашагал к крепости, где в воротах ждал князь. Твердислав Радонежич хоть и не числил себя Рюриковым человеком, но не выйти проводить посольство, которое сам наполовину снаряжал, князь не мог.
– Как солнце к весне повернёт, на пороги Мутной пойдёшь, – сказал он Сувору. – Городок срубишь, заставу станешь держать. Приглядывать надобно за Вадимом, лих больно… Да и разбойные люди пошаливать стали, Пыск жаловался. Про Болдыря какого-то толковал, собаку волкохищную…
Сувор задумался, в награду или в наказание за нрав был ему положен князем этот урок. Но поклонился варягу, вида не подав:
– Воля твоя, кнез.
Глава третья
Рыжий конь боярина Твердислава всё опускал голову, подозрительно оглядывая раскисшую жижу, в которую ему приходилось ставить копыта. Сперва боярин раздражённо вздёргивал его поводом, заставляя красиво выгибать шею, потом перестал. Поскользнётся конь, обронит седока в талую слякоть – больше срама случится!
Твердята вдруг подумал, а ну как не пришлось бы к весне рыжего съесть, – и окончательно помрачнел.
Жизнь в Новом Городе – так безо всякого сговора стали именовать четыре деревни при истоке Мутной, объединённые нашествием ладожан, – с самого начала не задалась. Да и немудрено. Кто ж принимается рубить городок после купальского праздника, когда Даждьбог уже начинает клониться к зиме?.. Разумный хозяин избу-то старается затеять на весеннем празднике Рождения Мира, когда ночь перестаёт главенствовать в сутках, и рубит новый дом, стараясь не опоздать с завершением, пока прибавляется день. А тут – княжеский кремль!.. Нерушимая опора жителям и дружине!.. Выросший под самую осень, да ещё и в непотребной поспешности: не пускали по реке святых изваяний Богов, не шли за молодой коровой, избирающей место улечься, не впрягали неезженного жеребца в сани с самой первой строевой лесиной, вырубленной в чаще…
Ох, не будет добра!..
Твердислав почувствовал близость несчастья ещё в конце лета, когда только-только стихло ликование вокруг вернувшегося посольства. Сын с опытной челядью возвели для боярина вроде совсем не плохую избу, но вот зарядили дожди – и в погребе, вырытом тоже вроде бы со знанием дела, очень скоро набралось по колено воды. Едва-едва не потонули припасы, а и тех-то было – едва половина хранившегося в прежнем ладожском доме… Оттуда уходили ведь как? В запале великом, шапку оземь кидая. А надо было…
