Искра содрогнулся от внезапного ужаса.
Куда броситься, кого предупредить, да и о чём?.. Искра завертел головой, обшаривая взглядом толпу, и лишь спустя время сообразил, кого ищет: лекарок. Их нигде не было видно. Две женщины скрылись непонятно куда так же неожиданно, как и появились. Молодой Твердятич зябко вздохнул и снова стал смотреть вслед кораблю, высматривая отца и силясь отодвинуть недоброе предчувствие на самые задворки души. Известно же – думай о беде, как раз её и накличешь!..
Глаза у Искры Звездочёта не зря были рысьи. Он увидел, как боярин Твердислав оглянулся и помахал ему. А потом по ветру тонкой кружевной пеленой полетели снежинки, и заволокло даль реки, и больше ничего нельзя было разглядеть.
Прозвище, привезённое Сувором Несмеянычем с датского острова, прилипло крепко. Боярин сам знал, что чадь его заглазно только Щетиной и называла, и не гневался на молодцев. Не такое уж скверное прозвище, если подумать. Да и без толку гневаться на парней, давно уже ставших боярину сыновьями. Вместе и на пир, и на рать, и в дальний поход. Каждого, пока в сопливых ходили, среди боя своим щитом укрывал, а случалось, и тяжкую кнезову десницу отводил от буйных голов, ибо по молодости да во хмелю детинушки порой творили такие чудеса, что только держись. И всякий раз Сувор выговаривал непутёвым прощение, чтобы после, в своём кругу, спустить порты виноватому, да и всыпать отеческой рукою безо всякой пощады…
Зато и любили они своего воеводу так, как не всякие дети любят Родом даденного отца. Боярин знал: любую смерть за него примут, только скажи. Как один пошли за ним посреди глухой зимы обживать дикое и опасное место. Никто не сказался больным, не остался в Ладоге, в родной тёплой избе…
И ведь выстроили городок! Не вовремя заложенный, не в заповеданные сроки возведённый – а ведь игрушечка-детинец над порогами встал!.. Сувор вместе со всеми надрывал жилы, таская и вкапывая брёвна для тына, а ребята скалили зубы: «Вадим, беглый князь, Новый Город какой-то затеял ладить в верховьях, только долго тому городу не простоять: вся удача от него к нам сюда по речке сплыла…»
Сосновые стены золотились свежим деревом на ярком утреннем солнышке, смола выступала каплями мёда. Несколько дней назад совсем по-зимнему подморозило, но ныне земля вспотела опять. Чего доброго, может, уже и не будет больших холодов и густых снегопадов, а впрочем, кто знает! Зима так и простояла гнилая до невозможности, зато забрезжившая весна обещала быть недружной и долгой.
Сувор Несмеяныч сидел на бревне рядом с недостроенной гридницей, отдыхал, накинув на плечи шубу. Пушистый Волчок, совершенно оправившийся от ран, примостился рядом, подмяв ворох сухих стружек и уложив острую морду на хозяйский сапог. Они вместе смотрели, как молодой кметь Лютомир хвастается учёным конём.
Боярин Щетина родился словенином; все его предки чурались конного боя, полагая его осквернением изначальной военной премудрости. Сувор тоже считал это дело вражьей придумкой и собирался когда- нибудь пасть в сражении по-праотечески – пешим, со щитом и мечом, но отнюдь не в седле, как кое-кто ныне повадился. Будь Лютомир словенином, Сувор и ему воспретил бы глумиться над памятью старины (на что нахальный кметь, скорее всего, вспомнил бы ему Крапиву, никаким запретам не подвластную; Сувор вздохнул, вспомнив оставшуюся в Ладоге дочь…). Однако Лютомир был вагиром, да ещё, подобно многим соотчичам Рюрика, возводил свой род к додревнему племени галатов. Каковые галаты, если верить ему, жили в тёплых краях, ходили походами много дальше Царьграда и, главное, разводили несравненных коней.
– Вскачь! Вскачь!.. А теперь ша-а-агом! Ай, умница!.. Ай, красавица!.. А сухарика? Сухарика кто у нас хочет?..
Если по совести, то седовато-рыжая, некрупная, плотная, лопоухая, с белёсыми гривой и хвостом, мохнатая после зимы в холоде, Лютомирова Игреня внешне не выглядела даже просто красивой, куда там несравненной. Боярин Сувор, однако, знал, что смышлёная мордочка кобылицы не была одной видимостью. Молодой варяг в самом деле научил неказистую лошадку премудростям, которых иные не могут добиться и от собаки. Ладожская ребятня, бывало, валила за кметем толпой, наперебой протягивая яблоки и мытые репки: «Дядько Лютомир, ну пускай спляшет!.. Дядько Лютомир, а мы водицы из родника натаскаем…»
То Ладога, там все его знали. А вот охотник-корел, любопытства ради заехавший в городок, недоверчиво кривил губы в светлой шёлковой бороде:
– Лучше посмотри на моего лося, он убьёт твою лошадь одним ударом копыта. Зачем учить её кланяться и кружиться под дудку? Это всё равно не поможет ей проходить через болота и чащи, которые не задержат меня!
На самом деле он, конечно, завидовал. Лютомир тоже чувствовал это и улыбался с напускной скромностью:
– Ты охотник, я воин. Моей лошадке иные умения надобны.
Сувор знал, к чему клонит лукавец. Знал, потому что сам видел, как Лютомир наставлял Крапиву, вздумавшую обучать подобным же штучкам своего серого Шорошку. Им, боярином, когда-то подаренного Шорошку. Кто думать мог, что у горячей, норовистой девки хватит терпения – ан хватило… Крапивушка, доченька…
Боярин вспомнил, как целую осень она старательно избегала его, а если не удавалось – здоровалась почтительно, блюдя надлежащее вежество, но без былого тепла, и глаза оставались чужими. Не забыла, как он её, проигравшую датскому княжичу дурацкое состязание, при всех оттолкнул, оплеухой приветил. «Бестолочь… – больным отзвуком пели в ушах собственные слова. – Получила по носу, да и поделом… Сама напросилась…» Ой, сама ли? Будто не он сколько лет на Твердяту злобу копил? И её, доченьку, той злобой питал?..
Хоть говорят люди – не дело отцу у чада рождённого прощения просить, знал Сувор Несмеяныч: вот вернётся домой – и, гордость отбросив, первым долгом Крапивушку к сердцу прижмёт. Все веснушки перецелует на милых щеках, уговорит не держать обиды на неразумного батьку…
Сюда уезжал – и проводить не пришла… Ещё и за это Твердяту бы удушить…
Волчок поднял голову с хозяйского сапога и негромко, но весьма внушительно заворчал.
– Будь судьёй в нашем споре, кунингас, – нарушил Суворовы раздумья голос корела. – Я ставлю вот этих соболей, а твой человек, склонный преувеличивать разум своей лошади, ставит охотничий нож и плащ, вытканный за морем. Он говорит, что ему свяжут руки, а никчёмное животное не только освободит его, но и не позволит ударить. Не откажи, почтенный кунингас, присмотреть за поставленным на кон, пока твой человек будет пытаться заставить глупую лошадь сделать то, на что она не способна!
Сувор мог бы посоветовать корелу либо отказаться от спора, либо сразу распроститься с прекрасными соболями. Но не посоветовал. Тот, если бы захотел, тоже мог сперва расспросить, что к чему, а об заклад биться уже после. Наверное, хитрец Лютомир приложил много усилий, чтобы сполна расшевелить у охотника присущее корелам упрямство…
– Никто не тронет поставленного на кон, доколе вы не разрешите свой спор! – пообещал воевода.
Смешливые кмети уже вязали Лютомиру за спиной руки. Когда он сел наземь, рассёдланная Игреня сразу подошла к нему, обнюхала.
– Стереги! – велел молодой варяг, уворачиваясь от длинного розового языка, ищущего лицо.
Корел между тем огляделся, поправил пояс и, памятуя об условиях спора, решительно подошёл… Игреня, только что казавшаяся смирной и добродушной, не дала ему даже занести для пинка ногу. Прижала уши, яростно завизжала – и охотник, не ожидавший такого отпора, еле успел увернуться от разинутой пасти, полной крепких зубов!.. Тем только и спасся, что опытен был на ловлях, привык дело иметь с опасным зверьём. Кто-то сунул корелу длинную жердь, чтобы попытался хоть ею достать Лютомира, но и жердью пришлось, защищаясь, отмахиваться от кобылицы… А уж та учёна была, как не получить дрыном по морде. Когда корел сдался и отбежал за спины кметей, отряхивая забрызганные снежной жижей штаны и ругаясь на своём языке, Игреня встала над хозяином и, охаживая себя длинным хвостом, принялась коситься вокруг: не идут ли ещё, не затевают обидеть?..
– Умница, Игренюшка, умница, девочка моя!.. – похвалил Лютомир. – А ну, развяжи-ка!
Лошадь тотчас нагнулась, отыскала носом его связанные руки, взяла зубами верёвку и живо растрепала
