старике, то ли не старике, спасшем Харальду жизнь, у каждого мелькала одна и та же мысль, оставшаяся, впрочем, невысказанной: а не был ли тот неведомый воин пропавшим боярином Сувором Несмеянычем, Крапивиным возлюбленным батюшкой?.. Что, если он был до сих пор жив и помощи чаял?..
– Я же сразу сказала, что чувствую за Харальдом ещё человека, – шепнула Искре Куделька. – Я и теперь его чувствую. Только слабо совсем…
Тут Крапива не выдержала. Вскочила на ноги и вслепую бросилась в лес. Позже она, хоть убей, не могла вспомнить те полсотни шагов, которые пробежала. Память начиналась под матёрой осиной: Крапива обнимала её ствол и прижималась лицом, колотясь в судорожном плаче и до скрипа сжимая зубы, чтобы не завыть на весь лес. Откуда-то возник Искра (и как поспел, хроменький?..), обнял за плечи, делясь теплом, начал гладить по голове, уговаривая:
– Куда ж ты, милая, впотьмах собралась? Этак батюшку не сыщешь и сама пропадёшь… Ты ляг, силы наберись, а поутру дальше пойдём…
Крапива уцепилась за его руку и не выпускала её, пока возвращались к костру.
Глава восьмая
Вся ватага Болдырева знала, конечно, что у вожака была баба, к коей никому другому подхода не дозволялось. Живи она среди всех, в островном становище, дело неминуемо кончилось бы бедой. Разбойники, несытые до женской красы, очень скоро возревновали бы и велели своему предводителю выбирать: то ли бабой владеть, то ли ими. Раздор начался бы, погибельный и для ватаги, и для самого вожака. А так – хоть и есть у Болдыря радость, которой все прочие лишены, а никому глаза не мозолит. Не видят люди, как он руку женскую жмёт, и не обидно им. Мудрый человек Болдырь, что говорить.
…Путь к одинокой избушке показался пятерым походникам бесконечным. Даже ижор не всегда мог найти знакомые тропы. В иных местах мешало наводнение, залившее и переменившее исконные берега, в иных – работа новых течений смыла веками копившийся торф, образовав глубокие ямины там, где прежде всегда можно было пройти. Приходилось на каждом шагу измерять жижу шестом, отыскивая опору ногам. И зачастую для того лишь, чтобы обнаружить – забрались в тупик, надобно возвращаться.
Отдыхом желанным представали участки пути, когда они выбирались на более-менее обширные островки и пересекали их посуху. И ноги не надо всё время из грязи выдирать, и сердце не холодеет: а ну оступлюсь, засосёт…
Шли так: первым – Тойветту, за ним Искра Твердятич, потом Крапива, потом Харальд, за Харальдом – Куделька и, наконец, одноглазый. Тойветту в болотах чувствовал себя дома, несмотря на потоп. Его-то здешние трясины ни погубить, ни напугать не могли. И, кажется, даже как следует утомить. Под вечер первого дня пути ижор казался почти таким же свежим, как утром; по крайней мере, зримой лёгкости и гибкости в движениях не потерял.
Искра тащился за ним стиснув зубы. Ему казалось, рана на стегне вот-вот откроется; вначале он отвергал искушение прижать больное место ладонью, ведь сзади шагала Крапива, и он всё время чувствовал спиной её взгляд. Срамиться перед Суворовной ему совсем не хотелось. Когда миновало полдня, он оставил глупое стеснение и вцепился горстью в штанину, помогая увечной ноге поднимать на себе пуд грязи, делая очередной шаг.
Крапива действительно смотрела на него сзади. Ей было тяжело идти, но Искре наверняка приходилось туже. Она расспросила ижора, как покалечился новогородец, и ижор рассказал. В ранах Крапива кое-что понимала: было похоже, разбойничья стрела подрезала ему сухожилие, а такая хромота если и проходит, то очень нескоро. Крапиве было стыдно, что она, здоровенная девка, привыкшая трудить себя наравне с парнями, совсем почти выдохлась, а молодой Твердятич всё идёт и идёт, не жалуясь и не прося ижора о передышке. Иногда ей хотелось, чтобы он оступился и она подхватила его, тем самым как бы выигрывая то давнее состязание, где его замещал Харальд. А в следующий миг хотелось оступиться самой. И чтобы Искра обернулся и поднял её на ноги, и утешил ободряющим словом, и…
Ни того, ни другого не происходило. Лишь усталость накапливалась и росла, завоёвывая тело и душу. Этот путь будет длиться до бесконечности. Они не найдут ни избушки, ни Болдыря, ни корабля…
Злые слёзы жгли Крапиве глаза. Под конец дня даже мысль об отце перестала её подстёгивать. Батюшку она тоже никогда не найдёт, нечего и стараться. Лучше сразу лечь помереть…
Крапива шла и шла. Делала ещё шаг и ещё. Не увидят они её бессилия. Искра в особенности…
Харальд тащился следом за нею, и время от времени ему снова начинало казаться, будто его душа всё-таки вылетела из тела. И бредёт в Вальхаллу пешком, одолевая исполинские реки, текущие между мирами.
Та самая сила, что некогда помогла ему одолеть отраву и встать, теперь дожигала её в теле. Спустя время сознание перестало мерцать, мысли сделались ясными, и он с изумлением ощутил, что окончательно утверждается в мире живых. Усталость тяготила его, но теперь это было не постепенное онемение полуживого. Это была злая работа мышц, обещавшая вновь сделать его воином.
Когда у него за спиной всплеснула руками и оступилась Куделька, Харальд тотчас обернулся, готовый помочь. Но опоздал. Страхиня, шедший последним, поспел раньше. Подхватил маленькую ведунью, вынув из жижи. Зелёно-коричневая понёва Кудельки была вся в грязи. Варяг не поставил девушку обратно на ненадёжную тропку; как следует устроил у себя на руках и понёс, и она благодарно притихла, уложив голову ему на плечо.
Почему-то это зрелище жестоко ранило Харальда. Не он оказался рядом с Куделькой, когда её оставили силы. Не у его груди она грелась, закрыв глаза от изнеможения и блаженства…
Харальд встретился со взглядом единственного глаза Страхини, холодно горевшего на почерневшем лице. Варягу приходилось нелегко, как и всем. Но Кудельку он с рук не ссадит, так и донесёт до привала, а когда она его спросит, не тяжело ли, ответит: не тяжело…
Харальд отвернулся от них и обречённо зашагал дальше.
Когда они выбрались на сухой островок и Тойветту объявил привал, Крапива сразу села прямо на землю, откинувшись спиной к корявой сосне. Подумала о том, что более удобного ложа у неё никогда ещё не было – и с тем провалилась в сон, вовсе не памятуя ни о воинском достоинстве, вроде бы повелевавшем ей стражу нести, ни о женской обязанности пищу людям готовить… Обернувшийся Искра увидел, что глаза у неё закрыты, а из правой ноздри на губу полоской точится кровь – знак непомерной натуги.
– Не сидела бы ты так, Суворовна, – предостерёг Искра Твердятич, наклоняясь и трогая за плечо. – Сыро тут. Пошли, я хорошую лежанку устроил.
– М-м-м… – отозвалась Крапива, но глаз не открыла.
Искра взял её под локти, поставил на ноги и повёл туда, где были сложены ветки и мох, успевший подсохнуть на солнечной стороне. Там уже сидела Куделька и спрашивала Страхиню:
– Позволишь мне потом как-нибудь посмотреть? Вдруг помогу…
Её тонкий палец гулял по кожаной повязке у него на лице. Страхиня смотрел молча и казался опасным большим зверем, изумлённо воспринимающим нечто совсем новое для себя: ласку.
– Иные пробовали, да за собственные головы убоялись, – сказал он наконец.
Куделька ответила:
– Я тоже чувствую, что сожгло тебя неспроста. Но это не проклятие и не порча…
– Перунова молния упала в день наречения имени, – тихо, чтобы слышала только она, проговорил варяг, и Куделька неисповедимым образом поняла: он ей не расскажет всего, но и столь малого не доводилось узнать никому, никогда. – Я отмечен. Кое-что должно случиться прежде, чем знак будет снят.
– Но ты свет-то хоть видишь? – с надеждой спросила она.
– Иногда. Очень слабо, как красный туман. Когда гляжу прямо на солнце…
Крапива спала и чувствовала, как её осторожно, бережно гладят по голове. Прикосновение не нарушало сна, наоборот, наполняло его радужным светом, не давало ему стать чёрным, пустым и бездонным. Спящая
