Куделька. Варяг крепко встряхнул молоденькую ведунью:
– Помоги ей!..
Сначала Куделька бессмысленно уставилась на него.
– Как нам с Искрой, когда драться хотели!.. – шёпотом рявкнул Страхиня.
Она поняла. И её лицо с непросохшими дорожками по щекам постепенно разгладилось: душа делала усилие, обретая глубокую внутреннюю безмятежность, необходимую для ворожбы. А чуть погодя пришли в движение руки. И не очень-то приятно было смотреть на то, что ткали в воздухе тонкие проворные пальцы. Они замыкали, отнимали, высасывали. Студили, гасили, развеивали. Обращали в ничто…
Конечно, никакого чуда за протокой не грянуло. Просто, на счастье Милавы, большинство Замятничей обнаружили, что слишком умаялись, шагавши день за днём по болотам. Первоначальный пыл, охвативший их при виде беззащитного женского тела, отданного им на потребу, в настоящее остервенелое желание, требующее немедленного утоления, не перерос. Лишь двое последовали за неутомимым Урюпой. Прочие – эка невидаль! – оставили их возиться и занялись делами более насущными. Бабу можно будет потискать и после – куда она денется. А вот костёр и котёл с пищей нужны были прямо сейчас. В доме, правда, ещё дымила печь и из раскрытой двери вкусно пахло ухой, но туда никто из них не пошёл. И не пойдёт.
Когда трое криво усмехающихся гридней присоединились к товарищам, Замятня Тужирич, наблюдавший за им же самим учинённой потехой с плохо скрываемым недовольством, прошагал через поляну и облепленным болотной грязью сапогом пнул сжавшуюся в комочек, плачущую Милаву:
– А ну вставай, дурища!.. Разлеглась!.. Вставай, говорю, у меня гридень ранен, повязки надо менять!..
Милава, видно, даже сквозь всё своё отчаяние поняла: можно дождаться ещё чего похуже, чем только что вынесенное. Она медленно приподнялась. Рубашка на груди была разорвана по пояс, а подол и скомканная, забитая талой землёй понёва – задраны выше пупа. Боярин плюнул и отвернулся. У него был вид человека, вступившего на некий путь, каждый новый шаг по которому кажется отвратительней предыдущего. Но и остановиться нельзя, ибо пройдено уже много и до цели, к которой так стремился, – последнее усилие осталось…
Милава неверными движениями поправила на себе одежду и поднялась, цепляясь за дерево. Увидела, что дедушка лежит на земле всё так же недвижно, и седобородая голова его неестественно запрокинута… Молодая женщина зашаталась и опять схватилась за дерево, чтобы не упасть. Но не закричала, не зашлась в отчаянном плаче. Молча, с трудом переставляя ноги, пошла назад к дому, где у порога клети виднелись носилки.
Воин, утративший ногу из-за гнилого сучка, лежал неподвижно, со страшно осунувшимся, серым, покойницки заострившимся лицом. Один из тех, кто… и черноухого, и дедушку, и её…
Он ощутил её присутствие рядом. Открыл глаза и долго смотрел, как она тряскими руками разглаживает тряпицы, толчёт остывшие угли, потом откидывает одеяло, укрывшее его ноги. И вдруг разлепил искусанные губы, чтобы тихо сказать:
– Ты не плачь, девка… больнее бывает… молодая ты, жить ещё тебе… ты не плачь…
До ночи отряд Замятни никуда не двинулся с островка. А куда двигаться? Особо некуда. Только Болдыря дожидаться…
В серых сумерках боярин заставил недовольных гридней выкопать могилу для старика. Неглубокую, но сойдёт и такая. Засыпали тело землёй, и Милава поплелась назад в клеть, где устроили на ночь увечного Свиягу.
Ночь, по совокупной молитве шестерых походников, послана была кромешная. Когда на островке угомонились и лишь дозорные остались обшаривать глазами болотную темноту, Страхиня отправился через протоку. Там было глубоко; пришлось плыть. Холодная вода обжигала, но варяг, ещё не такими страхами пуганый, достиг берега и выполз на него бесшумно, как водяная змея. Дозорный с копьём прошёл в трёх шагах от него. Остановился, зевнул, распустил гашник и справил нужду. Страхиня, находившийся у него за спиной, легко мог лишить парня жизни и сделал бы это, право же, с удовольствием. Но не стал. Незачем им тут смекать, что воин на островке побывал.
Было и ещё одно искушение. Когда гридень, так и не узнавший, сколь близко подобралась к нему смерть, удалился, Страхиня нашёл взглядом кожаную палатку, где, как он знал, укрылся Замятня. Соблазн был немалый, но варяг всё-таки тряхнул мокрой головой и скользнул, невидимый и неслышимый, к маленькой клети. Очень осторожно, чтобы не скрипнула, на восьмую долю вершка приоткрыл незапертую (а зачем запирать?) дверь и заглянул внутрь.
Там неярко горела в светце тоненькая лучина. А в воздухе висел тяжёлый дух, присущий гнойным ранам, долго не знавшим ухода. Покалеченный Замятнич из-за своей ноги уже много суток не мог толком уснуть. Не спал он и теперь. Милава сидела возле него на полу, они разговаривали. Страхиня сквозь щель немного послушал их тихую беседу, потом отворил дверь и вошёл.
Двое в клети испуганно вздрогнули, когда рядом с ними словно из-под пола вырос неведомый человек. Цепкая рука варяга тотчас простёрлась к Милаве, широкая ладонь накрыла её рот, хороня готовый вырваться вскрик. А Свияге глянуло в глаза длинное жало отточенного боевого ножа:
– Всё равно сполох поднять не успеешь. Лучше молчи…
Гридень, однако, и не думал кричать. Он смотрел на Страхиню с неколебимым спокойствием человека, вплотную подошедшего к смерти и ничего уже не боящегося. Потом он сказал:
– Ты не Болдырь. Кто ты такой?
– Человек прохожий, – ответил Страхиня. Он крепко держал Милаву, притянув её к себе, и чувствовал крупную дрожь, сотрясавшую её тело.
– Девку пусти, – строго велел раненый.
Варяг покачал головой:
– Не пущу. За ней и пришёл.
– Обидеть хочешь?
Страхиня огрызнулся:
– У вас тут её уже довольно обидели…
– Ступай тогда, – разрешил гридень.
Весь их разговор выглядел бы совершенно бредовым, не будь в глазах Свияги чего-то не вполне посюстороннего, заставившего Страхиню поверить ему. Он тихо ускользнул за дверь вместе с Милавой, толком не понявшей, что же произошло.
Безногий лежал с открытыми глазами, пока в светце не догорела лучина. И ещё долго потом, когда погасли угольки и в клети стало совсем темно.
В редеющем утреннем сумраке походники наскочили на Болдыря. Вернее, это Болдырь с подручным наскочили на них, когда они удалялись от Милавиного островка по единственной (как она сама уверяла) тропе, коей время от времени пользовался разбойный главарь. Встреча случилась на узкой длинной косе, заросшей деревьями и кустами; здесь-то ижор и Искра, шедшие по обыкновению впереди, чуть не лбами столкнулись с двумя чужими людьми. Один был чернявый, по-звериному быстрый в движениях, другой – беловолосый, кудрявый, саженного росту и такой же в плечах. Все четверо отскочили друг от друга и схватились за оружие. Тойветту и Твердятич вскинули луки, чернявый наставил копьё, а светловолосый вытащил меч и тем самым оказал себя человеком не из простых. Плохо, однако, с копьём и мечом против лука – тут надобно быть очень опытным воином, нарочно учёным уворачиваться от стрел. Да и то – от двух сразу, нацеленных с десятка шагов, и Страхиня, наверное, не ушёл бы.
– Кто таковы, добрые люди? – сквозь зубы, поскольку удерживать лук было тяжело, и уже понимая, что перед ним скорее всего разбойники, спросил Искра Твердятич.
В это время за их с Тойветту спинами появились остальные походники. Одноглазый варяг вёл за руку Милаву; при виде незнакомцев молодая женщина ахнула и подалась вперёд, и Страхиня верно истолковал её неосознанное движение. Вновь, как тогда в клети, притянул женщину к себе, не давая пошевелиться, и свободная ладонь легла на её тонкую шею. Какой там нож к горлу!.. Милава лишь ахнула. Затрепетала. Испуганно замерла…
У беловолосого прошла по лицу судорога, он сразу опустил меч и хрипло сказал, обращаясь только к Страхине, словно никого другого здесь не было:
– Не тронь её… Моя жизнь нужна если, так забирай… А Милаву не тронь…
