выезжать на фабрики и заводы, бывать в институтах и крупных стройках, колхозах и совхозах, и везде беседовать и выслушивать людей. Я понял для себя, что наиболее важным и ценным в выяснении того, что представляет тот или иной кандидат, это мнение о нем, простых людей, которые с ним работают. Иной раз я удивлялся, когда, выясняя мнение о заслуженном и авторитетном руководителе, можно было услышать, что это просто самодур или выдвиженец, с крайне узким мышлением, или наоборот, похвалу в адрес человека, который, возглавляя тот или иной институт, имел массу партийных взысканий, а на деле оказывался человеком, которому цены не было, ибо он был по настоящему предан делу, которому служит.
И все же, летя в самолете, или мотаясь по ухабистым дорогам в авто, мне порой казалось, что все, что мы делаем, не то. Безусловно, я был в курсе проводимых реформ, и видел, как они проходят, знал людей, которые стоят у руля этих преобразований, но никак не мог ухватить главного, что стоит в основе проводимых преобразований. Казалось, что все идет так, как и мечталось, но сомнения не улетучивались, а наоборот, росли и постоянно напоминали о себе. И чем больше времени отделяло нас от начала проводимых реформ, тем больше сомнений возникало у меня. Я как мог, гнал их, понимая, что рано или поздно, я должен был, обязан остановиться и основательно разобраться и в себе и в том, что сделано. Но я считал, что это подождет, что сейчас, на переломном этапе истории не время и не место заниматься самокопанием и потом, еще так мало сделано. По сути, мы только в самом начале пути. И все же, ночами, я просыпался в холодном поту, и мысли одна за другой заставляли думать о происходящем.
На третьем месяце беременности Ира почувствовала себя плохо, и ей пришлось уйти с работы. Она, то лежала в больнице на сохранении, то дома, где за ней присматривала моя мать, которая была на пенсии. Я старался выбраться домой, чтобы быть рядом, но это получалось не часто и я винил себя, что так мало уделяю внимание жене, да еще в такой трудный для неё момент.
Время шло. Вскоре, чрезвычайное положение было отменено, и народ вздохнул свободнее, словно сбросил со своих плеч бремя военного времени, которого вроде и не было, и в тоже время ощущалось и накладывало негативный отпечаток на жизнь людей. Проблемы, которые возникли в первое время во внешней политике, так же начали решаться. Особенно это касалось отношений с Китаем. Да и с американцами начались переговоры, которые обнадеживали. Все складывалось в целом неплохо и вместе с тем, с каждым днем я все чаще и чаще задавал себе один и тот же вопрос, — правильно ли я поступил, имел ли я право вторгаться в ход исторических событий, оценивая то, что произошло, ошибочным? Где грань между тем, что правильно и что нет? И вообще, с каких позиций оценивать саму историю и то, как она совершалась? Причины, которые вызывали эти размышления, в основном были связаны с теми результатами, которые мы имели.
Несмотря на проводимые в стране преобразования, реальных сдвигов в экономике не происходило, да это было и понятно. Наоборот, во многих отраслях из-за неразберихи и сложности первых недель чрезвычайного положения, положение только ухудшилось, а это в свою очередь вынудило повысить цены и как следствие ухудшить положение людей. Понимая все это, я тем не менее впадал в уныние и становился все более замкнутым и раздражительным. И хотя я старался не показывать виду, что творится у меня на душе, а с Ирой вести себя как можно мягче, учитывая её состояние, она все же заметила это и как-то вечером сказала:
— Ты зря изводишь себя и терзаешь сомнениями по поводу того, что происходит и что получается.
— Я вовсе не терзаю себя.
— Я же вижу. Просто ты стараешься не расстраивать меня, вот и все.
— Может и так.
— Вот поэтому я и говорю. История такая, какая она есть. Ты смог изменить её, направить, если так можно выразиться, в другое русло, но какой она будет, не тебе решать. Ты должен быть благодарен судьбе, что ты не самый маленький винтик в большом механизме. Ты можешь не только быть простым зрителем, но и как-то влиять на ход событий. Делай все сообразно своим убеждениям, совести, наконец, и тогда тебе не в чем будет себя упрекнуть, что ты был в стороне оттого, что происходило. Другое дело, если ты промолчишь, или поступишь против своей воли, вот тогда другое дело.
— Ириша, ты говоришь, как моя мама. Рассудительно и все правильно. Я все прекрасно понимаю и целиком с тобой согласен. Более того, именно так я и стараюсь поступать, но все же.
— Что все же?
— Вот именно, это все же меня и гложет. А надо ли было все это затевать?
— Надо.
— Ты уверена?
— Ты сам говорил мне, что одно то, что распалась великая страна, можно забыть обо всем и начать сначала. Твои слова?
— Мои.
— А разве не ты говорил, о том, что страну пустили с молотка и отдали на разграбление кучке ворья, которые достойны разве что веревки и фонарного столба?
— Мои и могу повторить это слово в слово.
— Тогда я не понимаю, какие сомнения тебя могут одолевать?
— Я и сам не знаю.
— Это называется.
— Угрызение совести.
— Нет, это простое самоедство. И вообще, я не понимаю, ты что, хочешь, чтобы через три месяца мы стали жить как у Христа за пазухой. Чтобы прилавки ломились от изобилия товаров, чтобы предприятия начали работать и выпускать продукцию, которая лучше японской или немецкой? Нет, такова не будет. Пройдут годы, прежде чем можно сказать, что выбранный путь дает позитивные результаты, что то, что задумывалось, получилось и только тогда ты вправе хоть в чем-то судить себя и спрашивать, в чем ты был не прав. Разве я не права?
— Права, Ты всегда права. Только мне от этого не легче. Пойми, я все это и сам прекрасно понимаю и мучаюсь и размышляю о будущем совсем по другой причине.
— Тогда скажи, по какой? — Ирина легла на бок, подперев голову рукой.
— Понимаешь, я не вижу конечной цели.
— Я тебя не понимаю?
— Ну, как ты не поймешь, — повысил я голос, — все что происходит, это понятно, и неразбериха, которая имеет место и все остальное, меня волнует, что мы получим в итоге. Какое общество мы строим? Заметь, что Зацепин, ни разу в разговоре со мной не говорил о том, что предполагается изменить в идеологическом плане, каковы перспективы введения рыночной экономики и появления частного сектора. Ни слова, понимаешь?
— А ты возьми и спроси.
— Я спрашивал, но он уходит от ответа. Говорит, что сейчас не это главное. Сейчас необходимо решить основное, сломать тот устоявшийся партийный механизм управления и заменить его новым, а дальше будет проще решать то, что необходимо, для того чтобы вывести страну на качественно новый уровень развития.
— Возможно, он прав. Чтобы начать слом основ идеологии и экономики, необходимо сначала обеспечить создание механизма, аппарата, который сможет начать эти преобразования. Мне кажется, ты сам запутался и противоречишь сам себе.
— Ничего я не запутался, впрочем, возможно ты права.
Твоя совесть чиста, и не занимайся глупостью. Лучше ложись спать, чтобы выспаться, а то утром встанешь, и голова будет, как медный чайник.
— Согласен, — я обнял жену и погладил её уже округлившийся живот.
— А как ты думаешь, кто у нас будет?
— Не знаю.
— А может тебе сходить к врачу?
— Ни за что. Кто будет, тот и будет. А ты что, если дочь родиться, меньше её любить будешь?
— Нет конечно.
— Тогда, жди, а когда рожу, узнаем.
