власти в стране и борьба с тоталитаризмом». Их идейными кумирами стали Махно, Чегевара, Элвис Пресли и ряд других известных личностей, совершенно не связанных между собой идеологическими взглядами. Наша ошибка заключалась в том, что в тот момент, когда ростки этого движения протеста стали зарождаться, мы посчитали это чем-то несерьезным. Тем более, что подобное явление началось не только в нашей стране, но и во многих других. Основным контингентом, принимавшим в нем участие, была молодежь, а кумиры, которые, как впоследствии стало ясно, были лишь фантиком для прикрытия, что и сбило нас столку. Когда движения сформировалось окончательно, и стало очевидно, что оно представляет серьезную проблему, было уже поздно. Она, как раковая опухоль, распространилась по всей территории и бороться с ней было очень трудно.
Впервые я всерьез задумался о том, что происходит, лишь спустя пятнадцать лет после начала перестройки.
Мы сидели в нашей большой квартире в центре Москвы по случаю пятнадцатилетия Маши. Родители Ирины уже приехали и мы ждали, мать, которая звонила, и сказала, что немного задерживается. Я зашел на кухню и увидел, что Ирина с мамой делают последние приготовления, чтобы накрыть стол. Выйдя в гостиную, я не увидел Маши, наверное, с дедом у себя в комнате и заглянул к ней. Она с кем-то разговаривала по телефону. Тестя не было. Я вернулся в гостиную и увидел, что дверь на балкон открыта, Анатолий Сергеевич стоял и курил на балконе. Я подошел и обратился к нему:
— Вы вроде, сколько вас помню, не курили?
— Так мы, сколько не виделись, почитай года два.
— Разве вас не было на прошлом дне рождении Маши?
— Я то был, а вот тебя не было. Забыл?
Я смутился, — вы правы, работа, был, кажется в командировке на Урале.
— Вот, вот. А что касается этого, — и он, сделав затяжку, посмотрел вниз и аккуратно стрельнул окурок вниз, — так это я так балуюсь. Как ушел на пенсию полгода назад, так вдруг потянуло. Делать вот нечего, а работать тяжело.
— Как самочувствие?
— Да вроде нормально. Врачи говорят, жирного нельзя, соленого, острого, короче лучше ничего не есть, а дышать воздухом. А впрочем, это и хорошо, с продуктами-то сам знаешь как, так что я самый, что ни на есть полезный для общества человек, — он сказал это с таким подтекстом, что я невольно понял, в чей огород был брошен камень. Я промолчал, но после минутной паузы произнес:
— Стало быть, осуждаете меня?
— А чего мне осуждать тебя. Не ты один всю эту кашу заварил. Многие в ней виноваты. И мы, и американцы, только ведь никому от этого не легче. Если посмотреть вокруг, то ведь как мы живем, нет, скорее не живем, существуем. Ты вот сидишь в своем кабинете, вроде как о народе думаешь, а только одного не понимаешь, жизнь изменилась, и как бы ты не старался, лучше она не становится. Согласен со мной?
Я посмотрел на Анатолия Сергеевича, которому шел шестьдесят пятый год, и ему недавно сделали операцию на желудке. Прогноз был весьма неутешительный, да и выглядел он неважно.
— Всем тяжело, новое строить всегда трудно, — сказав это, я вдруг подумал, что произнес совсем не то что думаю, а чужие слова, словно из учебника истории и пожалел, что вообще произнес их, но было поздно, тесть искоса посмотрел на меня и ответил:
— Нет, Алеша, не я осуждаю тебя, а ты сам, а это куда тяжелее, и поверь мне, твой покойный отец, сказал бы тебе то же самое, — и, повернувшись, вернулся в гостиную, где уже все рассаживались по местам. Я повернулся и, войдя вслед за ним, закрыл балконную дверь, задернул занавеску и сев во главе стола, налил бокал и произнес:
— Анатолий Сергеевич, вам слово.
Он приподнялся со стула, и вместо того, чтобы взглянуть на Машу, неожиданно посмотрел в мою сторону, и произнес:
— За тебя Маша, за твои пятнадцать лет. Ты росла и мужала, не всегда все было так, как хотели твои родители, но, тем не менее, ты уже достаточно взрослая и потому соизмеряй свои поступки, чтобы родные тебе люди могли правильно оценить их, и им не было бы стыдно, что у них такая дочь. За тебя внучка, — и он лишь пригубив вино, сел, поставив бокал рядом с собой. Я внимательно посмотрел на тестя, и наши взгляды встретились, и я понял, что этот тост, скорее был адресован мне, чем имениннице. Я выпил вина и, поняв, что настроение окончательно испорчено, стал есть салат.
Вечером, когда родители жены и мать уехали, Маша ушла спать, я сел почитать перед сном в кресле книгу, Ирина подошла ко мне сзади и, положив руки на спину спросила:
— Тебе не показалось, что отец произнес довольно странный тост?
— Показалось Ириша, он вообще стал другим после операции, курить вдруг начал.
— Возможно, только ты не принимай это близко к сердцу.
— С чего ты взяла, — и я отложил книгу в сторону на журнальный стол, на котором стояла настольная лампа.
— Ну, я же видела, как у тебя после этого испортилось настроение.
— Это тебе показалось.
— Алеша, я тебя слишком хорошо знаю, и мне никогда ничего не кажется.
— Ну, даже если и так, то что из этого?
— Ничего, поэтому я и говорю, не бери в голову.
— Я постараюсь, — и, облокотив голову на её руку, поцеловал, после чего добавил:
— Он ведь во многом прав.
— Возможно, но это ничего не значит. Корить себя за промахи, слишком опасно, когда, находясь на вершине, думаешь о будущем.
Я с удивлением взглянул на жену. Ирина смотрела на меня и думала о чем-то своем. Возможно, ей виделось, как я, карабкаюсь к вершине власти и достигаю её пика. Только там исполняться все её заветные мечты и она, сопричастная к этой победе, будет счастлива и сможет, наконец, успокоиться. Хотя нет, возможно, тогда её станут волновать другие проблемы. Как много в ней честолюбия и как ловко она старается скрыть это, но порой ей не удается скрыть это, и тогда в одной, случайно брошенной фразе, открывается весь её характер. С годами, эти черты стали все более явно проявляться, и потому, она так озабоченно относилась ко всему, что было связано с моей работой и карьерным ростом.
Вспоминая тот десятилетний давности эпизод на дне рождения дочери, я невольно перенесся воспоминаниями к другому разговору, который произошел спустя три года после этого. Анатолий Сергеевич, после сделанной операции тяжело болел и несмотря на предпринятые меры, умер. Похороны были скромные, только родственники и несколько близких друзей покойного. Я организовал поминки в закрытой столовой, где все было подготовлено для этого. Собравшихся, человек двадцать на автобусе привезли и провели в зал, где был накрыт стол. Я дал указания, чтобы все было достаточно скромно и без изысков. Уже в конце поминок, когда собравшиеся стали постепенно расходится и, прощаясь, подходили к Марии Федоровне, которая стояла с Ириной, а затем ко мне и Маше и выражали последние слова соболезнования, ко мне подошел, прихрамывая, мужчина, лет семидесяти, и сказал:
— Я с вашим тестем проработал тридцать лет. Редкой души был человек, царствие ему небесное.
Я кивнул в ответ и поблагодарил.
— А вы, стало быть, его зять, много наслышан о вас.
— Надеюсь, что не только плохого, — почему-то вдруг ответил я.
— Что вы, Анатолий Сергеевич о вас всегда с большим уважением отзывался.
Я смутился, и чтобы замять неудачно сказанную фразу, произнес:
— Это я по привычке, знаете, как у нас не любят чиновников. Чтобы не сделал, всегда все плохо. Это ученые, артисты, могут быть уважаемыми, а чиновник всегда в опале.
— Оно конечно, но про вас покойный всегда отзывался с большой долей гордости. Говорил, что побольше бы, таких как мой зять, глядишь, и времена были бы другие.
