мужчины. Поэтому, пока влияние принципов бусидо полностью не изжито, наше общество не примет взгляда, опрометчиво высказанного американской защитницей женских прав: «Пусть все дочери Японии взбунтуются против древних устоев!» Можно ли добиться успеха через этот бунт? Улучшит ли он положение женщины? Возместят ли полученные таким суетным способом права утрату той кротости нрава, той мягкости манер, доставшихся ей в наследство от прошлого? Разве после того, как римские матроны бросили заниматься домашними делами, не началось столь вопиющее моральное разложение, что о нем даже нельзя говорить вслух? Может ли американская сторонница реформ поручиться нам, что бунт наших дочерей есть истинный путь, по которому и должно пойти их историческое развитие? Все это серьезные вопросы. Перемены должны произойти, но они произойдут без революций! А между тем посмотрим, действительно ли был так низок статус женщины в условиях бусидо, чтобы оправдать ее теперешний мятеж.
Мы часто слышим о той чисто внешней почтительности, которую европейские рыцари оказывали «Богу и прекрасной даме», – от несопоставимости этих двух понятий краснеет Гиббон; также Хэллэм говорит нам о грубой морали рыцарей, о том, что галантность подразумевала недозволенную любовь. Влияние рыцарства на положение слабого пола дало пищу для размышлений многим философам. Гизо утверждал, что феодализм и рыцарство оказывали полезное влияние, а по мнению Спенсера, в воинственном обществе (а может ли феодальное общество быть не воинственным?) женщина неизбежно занимает низкое положение, которое улучшается лишь по мере индустриализации общества. Какая же теория верна в отношении старой Японии, Гизо или Спенсера? В ответ я мог бы сказать, что правы они оба. Военный класс в Японии ограничивался сословием самураев и составлял около двух миллионов душ. Над ними стояли даймё, военные феодалы, и кугэ, придворные, – эти сибариты высшего дворянства были воинами только по названию. На нижней ступени стояли массы простолюдинов: ремесленников, торговцев и крестьян, всю жизнь проводивших в мирных занятиях. Таким образом называемые Гербертом Спенсером характерные признаки общества военного типа, можно сказать, являлись исключительной прерогативой класса самураев, тогда как признаки общества индустриального типа были применимы к низшим и высшим классам. Положение женщины наглядно иллюстрирует этот тезис, ибо ни в каком другом сословии она не имела меньше свободы, чем в самурайском. Как ни странно, но чем ниже был социальный статус – как, например, у мелких ремесленников, – тем более выравнивалось положение мужа и жены. Среди высшего дворянства разница в положении полов тоже была не так заметна, главным образом потому, что почти не было возможностей для проявления этой разницы, ведь живущие досугом дворяне вели слишком изнеженную, женственную жизнь. Итак, теория Спенсера полностью верна для старой Японии. Что касается Гизо, то те, кто читал его описание феодального общества, припомнят, что в основном он рассматривал высшее дворянство, поэтому его обобщения могут относиться только к даймё и кугэ.
Было бы очень жаль, если бы исходя из моих слов можно было бы составить представление лишь об очень низком положении женщины согласно бусидо. Я не побоюсь сказать, что женщина не была во всем равна мужчине; но, пока мы не проведем четкую границу между различием и неравенством, по этому вопросу всегда будут возникать недоразумения.
Если подумать, как мало равноправия существует между мужчинами, разве только, например, в суде или на избирательном участке, обсуждение равенства полов покажется бессмысленным. Когда в Декларации независимости США было заявлено, что все люди сотворены равными, она не имела в виду их умственную или физическую одаренность; она только повторила давно провозглашенный утопический лозунг о том, что все люди равны перед законом. В данном случае определенные законом права являются мерой их равенства. Если бы закон был единственной шкалой, по которой измерялось бы положение женщины в обществе, то его легко было бы определить с точностью до сантиметра. Но вопрос состоит в следующем: существует ли истинный стандарт, который бы позволил сравнить относительное положение полов в обществе? Правильно ли, достаточно ли сравнить статус женщины и статус мужчины, как цену серебра сравнивают с ценой золота, и получить результат в виде численного коэффициента? Такой метод расчета исключает из рассмотрения самую важную ценность, которой обладают человеческие существа, а именно их внутренний мир. В силу многообразия и множества условий, необходимых каждому полу, чтобы выполнить свое земное назначение, стандарт для измерения их относительного статуса должен иметь составную структуру, или, если воспользоваться экономическим термином, это должен быть комплексный стандарт. Бусидо пользовалось собственной шкалой измерения, которая имела двойственный характер. Оно определяло ценность женщины на поле брани и у домашнего очага. В первом случае женщина стоила не многого, во втором же была бесценна. Оказываемое женщине уважение соответствовало этой двойной мере: невысокое как социально-политической единице, но высочайшее как жене и матери, достойной глубокой привязанности. Почему такой воинственный народ, как римляне, так почитали своих матрон? Не потому ли именно, что те были матронами – матерями? Мужчины склоняли перед ними свою голову не как перед воинами или законодателями, но как перед своими матерями. Так же и у нас. Пока отцы и мужья находились на поле боя или в военном лагере, управление домашним хозяйством целиком находилось в руках матерей и жен. Им вверялось воспитание молодежи и даже ее защита. Упражнения женщин в боевых искусствах, о которых говорилось выше, в первую очередь предназначались для того, чтобы дать им возможность разумно руководить образованием своих детей.
Я заметил, что среди плохо информированных иностранцев бытует поверхностное мнение, что японцы презирают своих жен и не оказывают им должного уважения. Это происходит из-за нашего обыкновения, говоря о супруге, называть ее «моя неотесанная жена» и чем-либо в этом роде. Но если обратить внимание, что то и дело от японца можно услышать такие фразы, как «мой глупый отец», «мой свинский сын», «ваш покорный слуга нескладеха» и так далее, не будет ли это достаточно ясным ответом?
Мне кажется, что японская идея семейного союза в некоторых отношениях идет дальше так называемой христианской. «И прилепится к жене своей, и будут два одна плоть». Индивидуализм англосаксов не может отказаться от мысли, что муж и жена – два разных человека, поэтому в случае разногласий между ними признаются их раздельные права, в случае же согласия они, истощая словарь, награждают друг друга всевозможными ласково-глупыми прозвищами и бессмысленными нежностями. Для японского уха звучит очень неразумно, когда муж или жена в разговоре с посторонним человеком называет свою вторую половину – лучшую или худшую – прелестной, умной, доброй и бог знает какой еще. Разве приличный человек станет хвалиться, какой он умный, какой у него добрый нрав и так далее? Мы считаем, что петь дифирамбы своей жене – это все равно что расхваливать часть самого себя, а хвастовство у нас считается по меньшей мере невоспитанностью – как и у христианских народов, я надеюсь! Я слегка отклонился от темы, так как вежливое принижение собственной супруги было у самураев в обычае.
Учитывая, что тевтонские племена в начале своего существования испытывали суеверное благоговение перед прекрасным полом (хотя в Германии оно совершенно сошло на нет!), а американцы создавали свое общество при мучительной для них нехватке женщин[57] (боюсь, что, увеличиваясь в числе, они быстро теряют тот престиж, которым пользовались их бабушки-переселенки), уважение мужчины к женщине в западной цивилизации стало главным мерилом морали. Но в военной этике бусидо главный водораздел между хорошим и дурным проходил в другом месте. А именно вдоль цепей долга, приковывавших мужчину к его бессмертной душе, а затем к другим душам, состоявшим с ним в пяти отношениях, о которых я упоминал в начале книги. Из этих пяти отношений читатель получил понятие о верности, то есть отношении между вассалом и господином. Что касается остальных, то я останавливался на них лишь случайно, когда представлялась возможность, так как они были нетипичны для бусидо. Поскольку они основаны на естественном чувстве любви, бусидо разделяло их со всем человечеством, хотя в отдельных частностях могло ограничивать особыми условиями. В этой связи мне на ум приходит особая нежность и сила дружбы между двумя мужчинами, в которой к узам братства часто примешивалась романтическая привязанность, безусловно усиленная разделением полов в юности, – разделением, которое отказывало любви в естественной отдушине, открытой для нее в западном рыцарстве или свободном общении двух полов в англосаксонских странах. Я мог бы исписать целые страницы историями японских Дамона и Пифиаса, Ахилла и Патрокла или поведать языком бусидо о таких же родственных узах, какие связывали Давида и Ионафана.
Неудивительно, что специфические добродетели и принципы бусидо не остались в рамках одного военного сословия. Что побуждает нас перейти к вопросу о том, как бусидо влияло на весь народ в целом.
