столиком кафе, и в топких, гнилых, начиненных комарами и гнусом белорусских лесах, вместе с Артамоновым, вместе с его друзьями-партизанами, вместе с младшим лейтенантом Уголковым, ставшим в отряде командиром подрывников-диверсантов и на последних прочитанных Костей страницах отправившимся взрывать мост на одной из важных для немцев железных дорог. Это было невероятно трудное и безумно смелое дело. Мост усиленно охранялся. Уже не одна попытка его взорвать кончилась неудачей. Чтобы все- таки к нему подобраться, не производя лишнего шума, незаметно для немецкой охраны, Уголков, нагрузив на спину два пуда взрывчатки, отправился к мосту один, взяв себе в помощники лишь деда-проводника из местных жителей…
Мимо кафе в обе стороны все шел и шел народ, и вдруг совсем близко от стекла, в каком-то очень легком и свободном движении, прошла девушка в белой трикотажной спортивного типа маечке, оставлявшей открытыми ее плечи, в клетчатой юбке из шотландки.
Она прошла, а Костя с недожеванным пельменем во рту, с вилкою в руке, так и оцепенел за столиком. Он не успел ее рассмотреть, не увидел лица, но это была она, Таня, та самая Таня, для которой четыре года назад вызывал он на темную окраинную улицу машину «скорой помощи», та самая Таня, из-за которой совсем по-другому, совсем не так, как он задумывал, после той ночи пошла его дальнейшая жизнь. Он помнил ее эти годы; мало сказать – помнил, как что-то заветное и драгоценное хранил где-то внутри себя, бережно и с какими-то очень сложными для себя чувствами, с надеждою и порою становившимся очень настойчивым желанием увидеть ее, и странной, останавливающей его робостью, когда он начинал думать, что сделать это совсем просто – ведь он знает дом, где она живет, и у него есть вполне оправданный предлог прийти и постучать в ее дом…
Он проглотил пельмень, вытер губы бумажной салфеткой и кинулся из кафе.
– Молодой человек, ваша сдача! – окликнула кассирша. У нее не было мелочи, когда Костя платил, за нею оставалось сорок копеек.
Костя сунул деньги в карман и, лавируя, чтоб не сбить кого-нибудь с ног, опять бросился к выходу.
– Молодой человек! Молодой человек! Газетки свои забыли! – вернула его к столику сборщица посуды, показывая на пачку газет, которые Костя перед тем, как зайти в кафе, купил в киоске на набережной.
– А, черт! – воскликнул в досаде Костя, хватая газеты.
Выскочив на асфальт набережной, он метнул взгляд по тому направлению, в каком прошла девушка. Покачивались спины, шли разные люди – толстые, тонкие, высокие, низкие, в белом, в черном, голубом, розовом, лиловом, синем. Белой маечки и клетчатой юбки из шотландки он не увидел.
Торопясь, он пошел вдоль магазинных витрин, напряженно шаря глазами по толпе, роящейся на набережной. Может быть, она зашла в один из магазинов? Может быть, свернула в боковой переулок? Он не знал, что ему делать – бежать ли дальше, заглядывать ли в магазинные двери, искать ли ее в проулках?..
– Не хотите ли иметь портретик? – загородив Косте дорогу, вырос перед ним уличный вырезальщик силуэтов, знакомая всей Ялте личность – в фетровой, несмотря на жару, шляпе, в очках с толстыми стеклами, с выражением унылой скуки на плохо бритом, темно-коричневом от постоянного пребывания на набережной лице. Под мышкой вырезальщик держал папку, из нее высовывались уголки черной бумаги, в руках – ножницы на шнурочке.
Вдруг Костя увидел ее, по совсем не там, где искал глазами, где ожидал увидеть. По ступеням широкой лестницы она спускалась с набережной на бетонный портовой причал.
Не сводя с Тани глаз, чтобы не потерять ее среди множества человеческих фигур, мельтешивших на причале, Костя в два прыжка пересек набережную. По краю ее тянулась металлическая ограда. Сокращая себе путь, Костя перемахнул через ограду и, перепрыгивая сразу через десяток ступеней, сбежал на бетонную площадку причала. Клетчатая Танина юбка пестрела в толпе народа возле покачивавшегося на мелких волнах «Кастрополя». Костя увидел, как матрос, стоявший у борта, подал Тане руку, помогая ей перескочить с причала на катер.
Расталкивая людей, Костя подбежал к катеру.
– Всё, всё! – преградил матрос дорогу. – Посадка закончена!
– Почему закончена? Мне надо! Понимаешь – надо! – умоляюще воскликнул Костя.
– Всем надо, – сказал матрос. – Кому не надо, тот дома сидит. Давай, отчаливай! – махнул он рукой рулевому на катере.
Под кормой «Кастрополя» забурлила вода, и он отделился от пристани.
– Ну, как тебя назвать?! – сказал Костя, глядя в рябое лицо матроса почти с ненавистью. – Куда он пошел, этот «Кастрополь»?
– Не знаешь даже куда, а рвешься! – саркастически ответил матрос. – на билете-то у тебя что написано?
– Нет у меня билета, – сказал Костя расстроенно и зло, следя за «Кастрополем» и лихорадочно соображая, как же теперь быть, что предпринять.
– На ширмака, значит, хотел? Ушлый ты парень! – прищурился матрос с ехидством. – А небось – студент, книги читаешь…
– Ладно, давай без морали, – оборвал его Костя. – Ты мне скажешь наконец, куда он пошел? – взорвался он уже по-настоящему.
«Кастрополь», развернувшись, прибавил мотору оборотов и, разваливая острым носом зелёную воду, устремился в проход между молами, навстречу резвому анатолийскому ветерку, трепавшему на бегущих к берегу волнах пенные вихры.
– В Алупку. Да тебе куда надо-то? – спросил матрос уже с сочувствием.
– В Алупку и надо.
– Ну, так чего ж горевать? Вон «Художник Васильев» стоит, тоже туда идет. Садись на «Художника»… Машина у него новая, он в Алупке даже скорей «Кастрополя» будет. Только билет возьми, – вон, видишь, касса… Коммунизм еще не объявили.
«Художник Васильев» и верно пошел так шибко, точно был не пассажирским, а торпедным катером. За молом его стало довольно крепко пошвыривать на водяных буграх. При каждом столкновении с волною брызги и шматки пены летели из-под форштевня на носовую палубу, мало-помалу согнав всех пассажиров со скамеек за рулевую рубку, на корму.
Впереди, ближе к берегу, переваливаясь с боку на бок, с кормы на нос и обратно, отбрасывая из-под бортов водяные крылья, нырял еще один такой же катер. Костя решил, что это – «Кастрополь», но это был какой-то экскурсионный, волочившийся едва-едва, битком набитый народом. Динамик на его рубке гудел и постреливал в перенакале. Смешанный с треском, заглушая плеск волн и стукотню мотора, звучал микрофонный голос экскурсоводши, долетавший, вероятно, до самой макушки Ай-Петри. Экскурсоводша вещала не так, как диспетчер на пристани, отнюдь не вроде кибернетической машины; голос ее, напротив, был предельно полон эмоциональной окраски, всяких интонаций и нот. Он так и сочился преизбытком проникновенной теплоты:
– …дружные коллективы медицинских работников крымских здравниц научились широко использовать для оздоровления трудящихся природные лечебные факторы. К лечебным факторам Крыма, благоприятно действующим на здоровье человека, относятся: воздух, вода, солнце…
Вблизи нависавшей над морем скалы, изгрызенной, источенной внизу штормовыми накатами прибоя, в именах и инициалах, высеченных и намалеванных разными красками и свидетельствовавших о незаурядных альпинистских способностях тех, кто таким способом извещал мир о своем существовании, «Художник Васильев» обогнал, наконец, «Кастрополь» и еще один экскурсионный катер. На катере этом тоже хрипел динамик, и такой же проникновенный, с отработанными интонациями голос рассказывал полуоглохшим экскурсантам историю «Ласточкина гнезда» – того серого зданьица в мавританском стиле, что возвышалось на верхушке скалы, тоже испещренной аршинными буквами имен и инициалов:
– …крупная знать и буржуазия, разбогатевшая путем эксплуатации трудового народа и владевшая в Крыму земельными участками, не считалась с затратами для удовлетворения своих прихотей и капризов…
Костя подался к борту, всматриваясь в пестреющее одеждами скопление человеческих фигур, плотно, густо заполнявших «Кастрополь», но катера? разделяло метров сто и еще мешало солнце: оно висело над самыми скалами, било в глаза, и всё в стороне берега виднелось неясно, размыто, сквозь завесу
