похоже было, что это он говорил о каком-то будущем, что-то затевал… Он смотрел теперь на меня. Смотрел как-то по-новому, тяжело: с отчаянием и одновременно — с непонятной нежностью…
Я не смогла выдержать его взгляда. Там было все. Внимательный прищур глаз, увидевших тебя насквозь и слишком сразу понявших. И ничего уже не ждущих, не упрекающих. Принимающих все как есть.
Вольф отвернулся, по-прежнему не собираясь идти к костру. Ему, похоже, было все равно, хоть обледеней сейчас вся его одежда…
Этого я не могла вынести. Мне стало совестно, я почувствовала себя чуть ли не преступницей и, спеша заглушить вину, бросилась к Вольфу. Я тянула его за руку к огню, а он все сидел, прислонившись к дубу спиной, и, казалось, не мог выйти из-под власти донимавших его мыслей. Лицо было совсем не такое, как утром: далекое, озабоченное и усталое… С двумя резкими морщинками над переносицей.
Я опустилась на колени рядом и принялась его тормошить, поднимать.
— Вольф! Что будет, если ты заболеешь? Пойдем… — не находя слов, я прижалась щекою к его плечу, к мокрой насквозь штормовке. — Ну, что нам без тебя делать?
Он благодарно обнял меня за плечи и встал. И я разглядела в тусклых отблесках костра его широкую, очень широкую улыбку. И в улыбке этой, как тогда, утром, было уже все лицо: и горькие складки над переносицей; и задумчиво-согласный прищур глаз — добрых, знающих, так много помнящих. Он прикрыл их и снова, как утром — сквозь удивляющуюся чему-то улыбку, — покачал головой…
…Пол, сводчатый потолок — все белое, из одного камня. Гладкая, как слизняк, стена холодит спину. Я стою в полумраке, в углу за статуей Всезнающей Лике. Надо войти… Сказать маме, чтобы не плакала. Это я спрятала Ви в зарослях за нашим садом. Ви сидит тихо, как рыба, и никто его не найдет…
Мимо размашистым шагом идет отец, не замечает меня… Дверь за ним стремительно закрывается. Я берусь за теплую дверную ручку, осторожно тяну на себя, чтобы старинная деревянная дверь не скрипнула. Когда бабушка была маленькая, в их доме все двери были деревянные с искусной резьбой. А в древности и дома делали целиком из дерева. Дверь приоткрылась. В щелку из комнаты просачивается полоска света, освещает сверкнувшую белизной стену, пол, до блеска отполированный бабушкой.
— Ты уже знаешь? — взволнованно спрашивает отец. — Не укладывается в голове!
— Тие! Закрой дверь… — слышу я мамин голос. «Уже знает! — думаю я. — Теперь не страшно!
Надо бежать за Ви. Обрадуем их обоих…» Закрываю дверь. Выхожу на солнечное крыльцо. Мутит от яркого света. Целый день мы с Ви ничего не ели. Убегали от всех: и от мамы, и от страшного человека в красной лохматой куртке. Наверное, это степняк. Одежда у него не вязаная, как у нас. Словно шерсть юрба состригли волной и наклеили на рубашку… Говорят, дикие люди в степи снимают с животных шерсть вместе с кожей и из этого шьют одежду. Еще сильней мутит меня от этих мыслей. Там, в тени, под сводчатыми колоннами, мраморная скамья… Но я застываю на месте, глядя в сад. За низкой изгородью из лиан с розовыми цветами кто-то стоит. Красная лохматая куртка. Знакомая голова с пучком волос на затылке. Тот степняк, что хотел украсть Ви! Я опрометью бегу к родителям. Их взволнованные голоса останавливают меня у двери. Я подслушиваю.
— Нет… — растерянно говорит мама. — Этого мы не знали. У нас другая беда.
Отец не спрашивает какая. Он думает о своем.
— Подумать только, какая дикость… Пустить на памятники! Чудо природы… Уничтожить — потому что… ближе лежит…
— Такие глыбы трудно вырубить в копях, — замечает мать.
— Ты вечно их защищаешь… К чему сейчас монументы?
— У тебя в каждом углу скульптура.
— Да что им увековечивать? На ноги не успели встать!
— Естественное желание.
— Гигантомания дикарей. Зачем такие размеры? — Отец возмущается.
И в довершение ко всему — голос бабушки. Она тоже там:
— Дожили… Премудрая Лике! Чтобы степняк забирал своего ребенка!
Я слушаю дальше. Белую Галерею Предков разрушают для постройки памятников… Ломают, как обычный камень. А оказывается, Ви — мой приемный брат… У всех были приемные братья и сестры, но кто задумывался над смыслом этого слова! «Приемный» — значило не родной, мои папа с мамой не были его родителями. Ви был сыном того степняка, одетого в кожу юрба. Степняк завел в городе ткацкую мастерскую и требовал отдать Ви для подсобной работы. Не хотел, чтобы Ви учился и стал похожим на нас…
Сейчас я все чаще думаю о своем мире, о своем времени. Словно кто-то насильно вытягивает из моей памяти цветные ленты воспоминаний, прокручивает их заново, показывая так и эдак.
И в голову мне приходят новые мысли. Начинаешь смотреть на все с неожиданной точки зрения. Только теперь, слушая рассказы Вольфа и Карина об их мире и сравнивая, начинаешь вдруг понимать, почему наши благие начинания оказались такими беспомощными и кончились так неудачно. Все это было и на Земле, и там подчас случались парадоксы и по-разному сбывались в жизни ожидаемые результаты перемен.
Теперь, когда я живу здесь и убедилась, что назад возврата нет, я могу почти беспристрастно заглянуть в свое прошлое и окончательно для себя дать оценку своему несчастному разноликому племени. Живя там, я не могла его отвергнуть и осудить. Я была под властью тех мыслей, что сами по себе казались мне неплохими. Когда-то в прошлом их выдвигали лучшие — они предложили новый путь, ибо не видели иного выхода для своего, оказавшегося в тупике, странного и нелепого мира. Быть может, и вправду для него не существовало другого пути…
Сложное и противоречивое по своей природе общество, в котором я выросла, состояло из двух каст. Одна — многочисленная каста степняков. Уровень их культуры был практически первобытным, но состав этой касты не был столь уж однороден; некоторые выходцы из нее, по складу натуры стремившиеся к обогащению, занимались торговлей и ремеслом.
Другая каста, могучая, однако, напротив, очень немногочисленная, была хранительницей загадочной древней культуры. Люди ее достигли многого. Они и внешне не походили на степняков. Это была каста «зрящих в темноте». Но все удивительные качества — изменение формы черепа, способность к генерации энергетических полей и излучению волн в инфракрасной, а часто и в видимой части спектра, короче, все то, что рождало суеверно-мистическое толкование в среде степняков, — передавалось не просто и не только по наследству: они проявлялись каждый раз лишь в результате долгой интеллектуальной тренировки отдельно взятого индивида, чему, правда, весьма способствовали и окружение, и воспитание, и высокая духовность общения, да и сам по себе уровень жизни. Можно сказать, «зрящие в темноте» творились с детства. В народе их называли порой и по-другому: «смотрящие сквозь вещи», «прощупывающие умы»… «Щупачи», — подсказал Жэки, слушая мой рассказ, и начал убеждать, что термин подходит, хотя на Земле существует пока только в фантастической литературе.
Каста «зрящих» издавна существовала за счет второй, более многочисленной касты степняков. В отношении к степнякам со стороны «зрящих» проглядывала снисходительная доброжелательность: так смотрят на наивных дикарей, еще не ставших на одну ступень для равного общения… Разница и впрямь была так велика, что казалось: общество состоит из двух непохожих видов.
Так было от века. Ни катаклизмов, ни бурных исторических событий не знала наша планета. Священным было для «зрящих» завещание отцов и дедов, объяснявшее смысл существования всей касты «зрящих в темноте». Медленно и постепенно совершенствовать и обучать диких людей степи завещала им мудрость предков. Медленно и постепенно принимать их в ряды своей касты, увеличивая ее число, чтобы в конце концов превратить весь народ в «зрящих»: это обеспечивало бы прогресс и сохраняло бы культуру…
Но время шло, и как-то незаметно умы окончательно покорила идея, прораставшая в их среде уже давно, — идея гуманного и справедливого переустройства общества, где были бы счастливы буквально все.
