Один Болди — параноик.
Были и другие, много других.
Впереди на темном склоне холма прилепилось расплывчатое пятно — дом Беркхальтера. Он послал мысль вперед, она коснулись сознания Этель и ненадолго задержалась, чтобы приободрить ее.
Потом она рванулась дальше, в мозг спящего маленького мальчика, который, смущенный и несчастный, наконец выплакался и уснул. Сейчас в его мозгу были только сны, немного поблекшие, немного напряженные, но их можно будет очистить. И так будет.
ДВА
Должно быть, я задремал. Я медленно проснулся, услыша в глубокий раскатистый гром, который прокатился несколько раз и исчез, когда я поднял одеревеневшие веки. Однако я понял, что я слышал. Это был реактивный самолет, возможно, разыскивающий меня, и снова был день. Его кинокамера скоростной съемки, должно быть, работала, записывая мелькающий под ней ландшафт, и как только самолет вернется на базу, фильм будет обработан и просмотрен. Будет обнаружено место падения моего самолета — если оно есть на пленке. Но прошел ли самолет над этим узким каньоном между двумя вершинами? Я не знал этого.
Я попробовал пошевелиться. Это было нелегко. Я ощущал холод и вялость. Тишина сомкнулась вокруг меня. Я тяжело поднялся на колени и потом выпрямился. Единственным звуком было мое дыхание.
Я закричал — просто чтобы нарушить тишину и одиночество.
Я начал ходить кругами, чтобы восстановить кровообращение. Мне не хотелось этого; я хотел лечь и заснуть. Мой мозг погружался во мрак. Один раз я обнаружил, что стою неподвижно, и холод пробрал меня.
Я снова стал ходить и вспоминать. Я не мог бегать, но я мог ходить, и мне лучше было делать это, иначе бы я лег и умер. Что же случилось после того, как Веннер был убит? Следующая Ключевая Жизнь, кажется, принадлежала Бартону? Бартон и Три Слепые Мыши. Я думал о Бартоне и продолжал ходить по кругу, понемногу согреваясь, и время начало раскручиваться в обратную сторону, пока я не стал Бартоном в Конестоге, около двух столетий назад, и в то же время я был самим собой, наблюдающим за Бартоном.
Это было время, когда параноики впервые стали объединяться вместе.
ТРИ СЛЕПЫЕ МЫШИ
Озеро под вертолетом кипело пеной, потревоженное ураганным потоком от винта. Мелькнул и исчез черный изогнутый силуэт окуня. Лодка сменила галс и направилась к дальнему берегу. Сознание Бартона на мгновение вспыхнуло ревущим безумием голода, а потом энергией и чистым экстазом, по мере того, как его мысль проникала в глубину воды и входила в контакт с какими-то формами жизни, преисполненными инстинкта, но не разума — только яростная жажда жизни, которая теперь, спустя пятнадцать лет, была так ему знакома.
Не было никакой необходимости в этом чисто машинальном мысленном прощупывании. В этих спокойных американских водах не было ни акул, ни крокодилов, ни морских змей. Это была просто привычка, выработанная осторожность, благодаря которой Дэвид Бартон стал экспертом в своей области, одной из немногих вакансий, доступных телепатическому меньшинству Болди. И после шести месяцев в Африке чего ему хотелось больше всего, так это не контакта — а чего-то, чтобы снять его психическое напряжение. В джунглях Болди может найти общение с природой вне-Торовского Торо, но не даром. За языческим духом этих первобытных районов бился настойчивый пульс сильного инстинкта: почти бездумное самосохранение. Только в картинах Руссо, которые пережили Взрыв, Бартон ощущал ту же яркую, почти безумную страсть к жизни.
Ладно, теперь он вернулся, и был недалеко от места, где родился его дед, возле Чикаго, и мог немного отдохнуть.
Его руки двигались по сложным приборам управления, плавно посылая машину вверх, как будто этим движением он избегал чего-то неминуемого. Вы живете в основном на земле, и уж если вам случилось быть телепатом — что же, в этом были свои преимущества и недостатки. Конечно, никто больше не линчевал Болди. Довольно защищенные, почти принятые благодаря своему предусмотрительному самоподавлению — подчеркнутому постоянно носимыми ими париками — они могли найти работу и место в жизни. Конечно, это были специальные работы, не приносившие слишком большой власти или дохода. Работы, на которых особый талант обращался во благо социальной группы. Бартон был натуралистом, знатоком всевозможных пернатых. И в этом было его спасение.
Он помнил, как собрались много лет его родители и нескольких других Болди, связанные глубокой дружбой и пониманием, которые всегда сплачивали телепатов. В памяти все еще жили те беспокойные обрывки мыслей, вспыхивающих и гаснущих в комнате, более живых, чем лица собравшихся. Опасность, полумрак, желание помочь.
«… Выход его энергии… не ученый… если приспособлен неплохо найти работу для него…»
Он мог вспомнить слова, только абсолютные значения со значительными оттенками и двусмысленностями, и то имя-символ, которым другие обозначали его. Для них он был Дэйв Бартон. Их мысли-обращения к нему лично хотя и отличались для каждого ума, всегда несли одно и то же ядро личностного смысла, которое принадлежало только ему из всех людей в мире. Имя, которое могло бы носить пламя свечи, тайное и непроизносимое. Его собственное.
И из-за этого, и потому, что любой Болди должен выжить и приспособиться, ибо от этого зависит благополучие всей расы мутантов, они нашли ответ. Для обычных людей хулиганство было обычным делом; в те дни каждый носил кинжал и дрался на дуэлях. Но сами телепаты жили в одолженном времени. Они существовали только благодаря доброй воле, которую сами же и сформировали. Эту добрую волю было необходимо постоянно поддерживать, и это не могло быть сделано пробуждением антагонизма. Ни у кого не мог вызвать зависти доброго нрава старательный эксперт по семантике, а вот Д'Артаньяну могли позавидовать — и позавидовали бы. И выход для чудесным образом смешавшегося наследия мальчика, в ком кровь предков-первопроходцев и новаторов смешалась с осторожным напряжением Болди, мог быть только один.
Так они нашли ответ, и Бартон сделался пионером джунглей, обращая свой острый ум против животной дикости тигра или питона. Если бы это решение тогда не было найдено, то Бартона сейчас могло бы не быть в живых. Ведь обычные люди все еще были насторожены, все еще нетерпимы.
К тому же его не интересовал внешний мир; он просто не мог быть другим. Неизбежно было то, что он рос в усталости от неуловимой симфонии мысли, живой волной перекатывающейся даже через моря и пустыни. Мысленный барьер не спасал; даже за этой защитной стеной чувствовался бьющий по ней поток
