скрипом спихнул на втором курсе. Мне Зюскинд нравится, досадно даже, что раньше не удосужился прочитать. И музыка приятная.
Вот так. Метла заявлял, что его устроят по высшему разряду — и даже бабу дадут, если надо будет. Но Метла сдох, а я получил весь высший разряд и сижу здесь как король. Ее зовут Валерия. Она читает мне брюнета Патрика Зюскинда вслух и с выражением.
— Который час? — спросил я.
Она остановилась, повернула голову к серванту, там стоит электронный будильник.
У нее тонкая изящная шея и маленькие, прямо-таки азиатские уши с нежными розовыми мочками.
— Половина десятого, — сказала она.
Голос у Валерии негромкий и чересчур жидковатый для большой сцены. Ровные белые зубы. Она говорит, отворачиваясь в сторону.
— Позвони на работу, скажи, что заболела.
— Хорошо.
— Только без глупостей.
— Я поняла.
Аппарат стоит здесь же, в гостиной, я специально перенес его сюда. А входная дверь заперта на ключ. Ключ у меня. На всякий случай. Валерия позвонила на работу и сказала все, что было нужно. У нее спросили, насколько серьезно она больна. Валерия посмотрела на меня, сказала: не знаю. Время покажет. Нужно ли ей что-нибудь? Нет. Работы очень много, она знает об этом? Да. Пусть тогда поправляется скорее. Спасибо. До свидания.
— Ладно, не переживай, — сказал я ей. — Не уволят же они тебя в конце концов.
Читай дальше.
Валерия с ногами забралась на кресло, я вижу: пальцы крохотные совсем, аккуратные, жилки на ступнях светятся, пятки розовые, детские. Она читает дальше. А контрабасист дует пиво банку за банкой, он по уши влюблен в оперную диву и замышляет по этому поводу что-то дикое и несуразное, возможно, он даже возьмет ее в заложницы.
— С выражением, пожалуйста, — говорю я.
— Хорошо.
Очень хорошо. На Кавказской я прожил три дня. Отмылся, отъелся, снова стал каждое утро бриться… Одним словом, почувствовал себя человеком. Но тут Агеев выставил меня на улицу. Правда, принес теплую куртку, фланелевую рубашку, дал две сотни. Мол, на первое время хватит. Ясен перец — такие деньжищи! Хватит на всю жизнь! Правда, сообщил приятную новость: милиция меня не ищет, розыск никто не объявлял. И совет дал: уехать на пару месяцев, пока все не уляжется. Что «все» и как «уляжется» — не сказал. Похоже, он хотел что-то другое посоветовать, но в последнюю минуту передумал.
Позвонил домой, отец сказал, что меня друзья искали, несколько раз приходили. У него все образовалось: Чума пропал, бритоголовые откатили. Ну и хорошо. Что друзьям передать? Что все классно, они мировые ребята, я как-нибудь забегу…
Я пытался уехать из Тиходонска, честное пионерское. Поговорил с отцом и тем же вечером уже стоял у окошка справочной ж/д вокзала. Мне был нужен поезд на Туапсе, тридцатьвосьмерка, в это время года там свободных мест — хоть заешься. В той же очереди стоял милиционер с чемоданом в руке, он на меня ноль внимания, я даже подумал, не спросить ли у него закурить. Но это глупости, конечно.
Тридцать восьмой приходит в половине второго ночи, я походил-походил, потом зашился в зале ожидания, в самый дальний угол. Вздремнул. На перрон не показывался до последней минуты, береженого Бог бережет. В час двадцать восемь, когда уже объявили — расшился, выхожу. Платформа почти пустая, и десятка человек не наберется. Зато у одного из этих людей голова круглая и стриженая, как мячик, глаза — два черных ниппеля, взять бы клюшку для гольфа и врезать, чтобы к чертовой матери… Я его сразу узнал. А второй, который с ним был — не Лоб, другой, я его видел пару раз с Вал Валычем.
Круглоголовый заметил меня, заулыбался. Подвалил на своих коротеньких ножках, говорит:
— На побережье температура упала до минус восьми. Что ты там забыл, Курлов?
— Идите в жопу, — отвечаю. — Я с вами не знаком.
— Хой велел передать тебе деньги, до самой Хайфы хватит — там с погодой никаких проблем.
— А-а, это куда Метла уехал. Знаю. Спасибо.
Ниппеля засверкали оксидированной сталью. Улыбка от уха до уха. Ну, точно — он у Хоя специалистом по удавкам работает, с такой рожей никуда больше не устроишься.
— А что Метла? — говорит. — Что-то не так?
Вдали нарисовался треугольник из электрических огней, рельсы засверкали — приближался поезд. Мой поезд. Рядом с круглоголовым мастером Удавкиным выросли еще два олигофрена со смутно знакомыми мне рожами.
— Целая делегация, — говорю я им, а сам щупаю арматурный прут в рукаве, куртки.
— Дали бы вы мне уехать, ребята. Волки сыты, овцы целы…
— Да, конечно, — сказали мне. — Счастливого пути.
Я увидел у одного нож и понял, что шутки кончились. Вытряхнул прут и врезал ему по руке, кость пополам, ножик так по перрону и запрыгал. И он завыл, сел на асфальт, покалеченную руку баюкает. Думал, все закончено, ан нет: смотрю, второй достает пушку с глушилкой, и сразу пожалел, что я такой большой и толстый, лучше бы я был маленький и плоский, как бумага. Или чтобы вместо арматурного прута у меня тоже пушка была, которую я в укромном месте притырил.
Но делать нечего, схватил круглоголового за ноздри, рванул на себя, прижал, нащупал кадык — он бьется под рукой, колотится.
— Стоять смирно, говноеды! Если дернетесь, я ему глотку порву! Бросай ствол!
— Щас, — сказал олигофрен, который с пушкой, и пальнул, тихо так: щелк — и все.
Я круглоголового развернул и им прикрылся, успел — удар не в меня пришелся: кожей почувствовал, как пуля в кишках у мастера Удавкина запуталась, будто он рыбу живьем проглотил. В следующее мгновение наступила моя очередь глотать, но я упал вместе с ним, и вторая пуля влетела в окно вагона, разбила стекло и термос, который стоял на столике, и вдобавок перешибла ногу дядьке, что сидел на верхней полке. Хорошо, хоть не голову. Но рев поднялся страшный, такое впечатление, что заголосили сразу все пассажиры и все проводницы во всех без исключения вагонах.
Один олигофрен побежал, а второй продолжает целиться как ни в чем не бывало, будто он в тире… Я в него прут свой бросил, как дротик, прямо в мошонку попал, ну он опять пальнул, всандалил еще одну пулю в асфальт рядом с моей головой — и рванул за приятелем.
Я прут прихватил и тоже убежал. Куда мне было деваться? Остаток этой ночи и весь следующий день отсиживался под трубами котельной, жуткое какое-то место, толком уже не помню, где именно. Потом выловил двух жалких студентиков, они пиво туда пришли пить, вытряс сорок тысяч, купил анаши и на тачке — к своему проверенному логову. Пока поднимался в лифте на чердак, такое ощущение было, словно домой возвращаюсь после долгой-долгой отлучки.
А на чердаке сидел бомж и чесал голую ступню. Ступня была сорок седьмого размера, лапа — как экскаваторный ковш. У него на щеках, прямо под нижними веками, росли жесткие черные волосы, лба почти не было, зубов — тоже. Огромный, как гора. Увидел меня и прорычал:
— Так это ты на мое место мылишься?! А ну линяй отсюда!
Я ничего и не хотел. Посидеть, косячок забить, отдышаться, подумать. Мы бы там и вдвоем разместились. Тем более я и зимовать на чердаке не собирался. Короче, делить нам с ним было нечего. Но что-то меня задело. Нахальство или эта уверенность, что он мной командовать может, приказывать, распоряжаться. Или что он этот чердак своим называет. Или что грязный бомж меня таким же грязным бомжем считает.
Короче, я ему с разбега ногой в морду заехал, так что он "кубарем покатился, а встать не успел: я его своим прутом молотить начал куда попало — по роже, по лбу, по шее, по спиняке… Он уже обмяк, а в меня будто бес вселился — не могу остановиться, и все! Пока сам не устал. А он лежит, не шевелится. Может, загнулся, может, еще отойдет, но не скоро…
Надо дергать, уносить ноги, пока не взяли с поличным. Ну и рванул бегом вниз по лестнице. А на четвертом этаже моя серебряная рыбка дверь в свою квартиру открывает. Я ничего не хотел, не собирался
