Шоссе сворачивало направо, к дачам, машина пошла прямо по проселку.
Грамотно: сюда никто не ездит, через два километра лесопосадка и заброшенный песчаный карьер — очень удобное место. Надо перехватить инициативу, иначе можно опоздать.
Как всегда, в решительную минуту Старик почувствовал прилив энергии, а ощущение нравственного превосходства над бандитами было столь велико, что ему стало весело.
— Ну что, скоро приедем? — глупый дед Макогонова оживился, сел вполоборота к водителю, оглянувшись, подмигнул заднему пассажиру. — Сейчас найдем Вальку и все вместе разопьем бутылочку! У меня есть плосконькая, на триста граммов!
Он расстегнул пиджак и сунул руку к левому боку, очевидно, проверяя, цела ли заветная плоская бутылочка.
— Не мельтеши, мешаешь, — сквозь зубы процедил водитель, увеличивая скорость.
Второй пассажир сидел молча, зажав между коленями подрагивающие руки.
— Ах, мешаю! — с пьяной задиристостью оскорбился дед Макогонова. — Тогда тормози, не желаю с тобой ехать!
— Да близко уже, — водитель сильнее нажал педаль газа.
— А я не желаю! — куражился дед. — Высаживай!
Через пару сотен метров дорога делала поворот, как тогда, только вместо сосны — телеграфный столб.
— Па-а-а-думаешь, мешаю я ему! — бушевал дед Макогонова, раздражая братьев и облегчая их задачу оправдаться в том, что им предстояло сделать. — Я тебе деньги плачу! И еще угостить хотел.
Такси вписывалось в поворот, когда, придвинувшись вплотную к водителю, дед Макогонова вцепился в руль и резко рванул на себя.
Старик уже давно не схватывался врукопашную и не имел возможности убедиться, что годы берут свое и силы пока еще незаметно покидают тренированное тело. И когда ему не удалось сразу перехватить управление, он успел удивиться, в то время как устойчиво закрепленные рефлексы резко бросили левый локоть в лицо Николаю Толстошееву, тот ослабил пальцы, и Старик выкрутил наконец руль, машина пошла юзом, но короткой заминки оказалось достаточно, чтобы Николай Толстошеев успел сунуть Старику нож в левую лопатку за секунду до того, как такси врезалось в столб. Старик лежал метрах в трех от разбитой машины, на поросшем высохшей травой бугорке. Рана была безусловно смертельной, исключавшей, по мнению врачей, «возможность совершения целенаправленных действий». Скорее всего судмедэксперты не ошиблись, просто Старик в очередной раз сделал невозможное.
Несмотря на заклинившую дверцу, он сумел выбраться из такси, дополз до тактически выгодного места и открыл огонь по уходящим бандитам. Три — выстрела — один промах.
Старший Толстошеев проживет еще два дня и успеет назвать адрес своего убежища. Там найдут большую спортивную сумку, на дне которой хранятся обернутые старыми рубахами самодельные автомат и два пистолета. Сверху, аккуратно упакованные в плотную бумагу и целлофан, инкассаторские деньги — все тридцать четыре тысячи без двухсот рублей.
Обыск у Надежды Толстошеевой ничего не даст, она будет чувствовать себя уверенно и все отрицать, но на аккуратном пакете обнаружат отпечатки ее пальцев; и внутри, на пачках с деньгами, тоже: то ли любовь к порядку заставила пересчитать добытую родственниками сумму, то ли желание подержать в руках, кожей ощутить долгожданное богатство.
На коллегии управления заслушают доклад Мишуева о проведенной операции, он отчитается, как всегда, умело, получится, что весь отдел особо тяжких во главе с ним самим действовал правильно, а Старик допустил самодеятельность, в результате чего и погиб. Правда, Мишуев не забудет добавить, что Старик руководствовался лучшими побуждениями и ему искренне жаль своего учителя.
Все сказанное Мишуевым уложится в канву происшедших событий, и логика его будет неуязвимой. Но генерал спросит, чего стоит правильность, не приносящая результата и вынудившая Старика действовать не правильно, на свой страх и риск, чтобы наконец добиться успеха ценой собственной жизни.
Мишуев смешается и ничего не ответит, первый раз в жизни его увидят растерянным. Через неделю Мишуева переведут в хозяйственный отдел, руководить материальным снабжением. Если бы Старик узнал о таком решении, он бы посчитал его очень разумным. Самого Старика представят к ордену, этого он тоже узнать не сможет, впрочем, он всегда равнодушно относился к почестям и наградам.
Однако все это произойдет потом, а сейчас Крылов стоял на повороте загородной проселочной дороги и остановившимися глазами смотрел на мертвого Старика, уткнувшегося лицом в жесткую, колючую траву.
Следователь диктовал протокол, врач стягивал в стороне резиновые перчатки, эксперт-криминалист щелкал затвором фотоаппарата. Впереди, метрах в сорока, проводила осмотр вторая следственная бригада, но Крылов даже смотреть не мог в ту сторону.
Формальности подошли к концу. Старика увезла унылая серая машина, Крылов на дежурной вернулся в город, но в отдел не пошел, а бесцельно побрел по улице.
Пружинила серая мостовая, качались серые дома, мелькали серые лица.
Смерть Старика лежала на его совести. Если стоишь в прикрытии — обязан принять в себя нож или пулю. Не сделал этого — грош тебе цена, никаких смягчающих обстоятельств тут нет. Необязательность и ненадежность вообще не имеют оправданий.
Смеркалось, фонари еще не зажглись, кривые грязные проулки вывели его на окраину, где доживали свой век насыпные бараки и теснились уродливые блочные пятиэтажки. Крылов шел вдоль выщербленного бетонного забора зоопарка. Заледеневшая в сердце ярость мешала дышать, холодное напряжение сковало тело. Невропатолог прописал бы ему полный покой и пригоршню успокаивающих и снотворных таблеток.
За бесконечным забором тоскливо выл волк. Если бы он вырвался из клетки, перемахнул через ограду… Да нет, волк-то при чем… Сожравшая Старика наглая, кровожадная, ненасытная нечисть хуже любого зверя…
Крылов обогнул белый прямоугольник торгового центра, направляясь к троллейбусной остановке. За углом кто-то с блатной хрипотцой выкрикивал ругательства. Осторожно, будто боясь спугнуть, Крылов пошел на голос.
— Клал я на вашу очередь! — корявый упырь с не успевшей отрасти прической куражился у входа в бар. Его боялись, он это чувствовал и, шевеля чем-то в кармане, старался усилить эффект. — Кто хоть слово вякнет — шкифы выну! Ну, кто?
— Я вякну, — тихо, чтобы не выдал голос, сказал Крылов, подойдя сзади.
Упырь мигом обернулся, в руке оказалась бритва. Но тут же вурдалачья харя сморщилась, а когда расправилась опять, то оказалась обычной пьяной физиономией, да и бритва вмиг исчезла.
— Извиняюсь, начальник, с друзьями поспорил…
— Какой я тебе начальник! Я рабочий с «Красного молота», но укорот пьяной сволочи завсегда дам! Доставай свою железку!
Но упырь не хотел доставать бритву, он дергался и визжал, когда Крылов, не видя ничего вокруг, тряс его за грудки и тихо, сквозь зубы, цедил что-то страшное в мигом протрезвевшее мурло. Стриженый почуял неладное и не давал повода превратить себя в котлету, наоборот, тонко верещал и просил о помощи.
Потом бывшего упыря вырвали из рук Крылова, инспектор обрел зрение и увидел местного участкового с двумя дружинниками.
— Что с тобой, Саша? — удивился коллега. — Ты вроде не в себе! Поехали, подвезем до отдела.
Только в кабинете Крылов полностью опомнился. Домой, спать… Он опечатал сейф. Зазвонил телефон.
— Поздно работаешь! — судя по голосу, у Риты было хорошее настроение.
— Не хочешь мне чего-нибудь предложить?
— Не звони мне больше, — хрипло ответил он. — Больше мне не звони, никогда.
Рита замолчала, потом что-то спросила, но Крылов положил трубку.
Следствие по делу Элефантова продолжалось недолго. Обвиняемый признал, что стрелял в Нежинскую, но объяснить причины преступления и руководившие им мотивы отказался. Показания потерпевшей тоже отличались краткостью: она совершенно не знает, почему Элефантов покушался на ее жизнь, очевидно, у
