— Это называется… Когда ориентируются на окружающих, стремятся не отстать от них… Как же… Ведь читал, а забыл!
— Конформизм.
— Вот-вот! — обрадовался Старик. — Во дворе у нас десятка два пенсионеров. У каждого сад с домиком, фрукты-овощи, сто пятьдесят на свежем воздухе, интересы общие и всем понятные. Встретятся: удобрения, ядохимикаты, посев, полив, плодожорка, медведка, опыление, подрезка.
А я к ним подойду — и поговорить не о чем. Мне с ними неинтересно, им — со мной. Агитируют: возьми участок, подберем в товариществе хороший и недорого — будешь как все… Вот ведь аргумент — «быть как все»! Отказываюсь — посмеиваются, чудаком считают. Что же ты делаешь, говорят, ты же отдыхать должен, для себя ведь тоже пожить надо!
«А я и живу для себя. Только так, как мне нравится!» Не верят. Ничего, говорят, еще надумаешь, мы тебе садик полузаброшенный придержим, придешь — доволен будешь.
Им так удобней — считать, что рано или поздно стану «как все».
— А действительно, чем вы занимаетесь?
Видя, что Старик резко сменил тему разговора, Элефантов пошел ему навстречу.
— Пенсионеры рыбу ловят, пчел разводят, огороды копают, а у вас, наверное, даже удочки нет!
— Точно нет! Я как списанный по старости охотничий пес: на медведя или на волка не гожусь, а перепелов поднять или утку в камышах отыскать — могу. Вот и шустрю по мелочам, помогаю ребятам чем могу…
Старик говорил не правду. Последние пятнадцать лет службы он работал по тяжелым делам, раскрывал особо опасные преступления. Выход на пенсию ничего не изменил: если к нему обращались за помощью, то речь шла не о похищенном кошельке или пропавших курах. Сейчас Старик занимался «Призраками» — разбойным нападением на инкассаторскую машину.
Преступление было столь же дерзким, сколь и необычным.
Сберкасса N 6 являлась последней точкой инкассаторского маршрута, после которой машина возвращалась в банк. Собирающий вошел в здание и занялся оформлением документов, как вдруг с улицы донесся дробный звук, напоминающий автоматную очередь, и грохнул пистолетный выстрел. Он выбежал на крыльцо и успел несколько раз выстрелить в уходящую машину, два раза — прицельно.
Водитель лежал на земле напуганный, но живой и невредимый. В нарушение инструкции он ел пирожок, когда дверь распахнулась и в лицо ткнулся холодный предмет, он подавился, был выброшен на мостовую, получил пинок под дых и сделал вид, что потерял сознание.
Старший инкассатор схватился за оружие и был сражен автоматной очередью, но успел выстрелить и, по свидетельству очевидца, ранил одного из нападающих в плечо.
Преступников было трое, с нейлоновыми чулками на головах, в неприметной, скрывающей фигуры одежде. Примет их никто не запомнил.
Через пятнадцать часов на пустыре за городом нашли пропавшую машину с трупом в багажнике. Убитый имел пулевое ранение правого плеча и касательное ранение черепа, оба несмертельные, смертельным оказался ножевой удар в, сердце. Мешок с деньгами исчез.
Бандиты, заплатив за тридцать четыре тысячи рублей двумя человеческими жизнями, ухитрились не оставить следов. Кроме одного — трупа соучастника. Легкость, с которой на это пошли, подсказывала: тесной связи между ними нет.
Установить личность убитого по дактилоскопической картотеке не удалось: очевидно, ранее не судим.
Старик обратил внимание на татуировки: кошачья голова на левом предплечье, кот в сапогах с котомкой — на бедре, кошачья лапа на кисти — и вспомнил своего старого знакомца с аналогичной символизирующей волю и удачу картинной галереей на теле.
Того разыскали, сравнили татуировки и, убедившись в их идентичности, допросили. Оказалось, что «кошачью» серию ему наколол дядя Коля Соловей во время совместной отсидки. Отыскали Соловья, который давно освободился и, бросив старое, жил-поживал в небольшом уральском городке…
Едва взглянув на фотографию убитого налетчика, дядя Коля опознал в нем своего бывшего соседа Вальку Макогонова, в тюрьме не сидевшего, но стремившегося пустить пыль в глаза и выставиться «авторитетом». Ради этого он не пожалел богатого угощения и претерпел болезненную процедуру, зато потом очень гордился залихватскими картинками и хвастал, что у него впереди большие «дела» и что все, в том числе и Соловей, о нем еще услышат. В этом он оказался прав, хотя возможности убедиться в своей правоте уже не имел.
Заслуга в установлении личности Макогонова целиком принадлежала Старику, благодаря ему розыск вышел на новую спираль, и руководство это отметило. Он даже получил возможность определять наиболее перспективные направления работы группы, выбирая для себя то, что больше соответствовало его интересам. И через день-два Старик рассчитывал ухватиться за ниточку, ведущую к преступникам.
Но рассказывать обо всем этом Элефантову Старик не мог, да и не хотел, он не отличался болтливостью и никогда не говорил с посторонними о работе. Он вообще не любил откровенничать, на это были свои причины, и сейчас немного досадовал на себя за то, что дал возможность Элефантову догадаться о некоторых вещах.
Впрочем, о самом главном он, конечно, не догадается, не узнает, что для двадцатитрехлетнего Старика из далекого грозного года Гюрза была не просто товарищем по оружию — умелым, решительным и надежным, но любимой женщиной с нежным именем, волнующим голосом, пахучими шелковистыми волосами и ласковыми руками. Старик вспомнил, как поздравлял ее с удачей после выпускного экзамена, что самое страшное, она была такой, как всегда: так же мило щурилась, чуть-чуть кокетничая, смеялась переливчатым смехом, наклоняя голову к левому плечу. И когда выяснилась история с подполковником, тоже держалась совершенно естественно, как ни в чем не бывало, а на его первую реакцию — ужас и растерянность — холодно бросила: «Нечего распускать слюни — это война».
И потом, когда он встретился с ней там, у немцев, это было очень трудно, почти невозможно, но он прошел сквозь все заграждения и посты охраны, как нож сквозь масло, не случайно послали именно его: он лучше других знал повадки Гюрзы и, наверное, больше других хотел добраться до нее, потому, наверное, ему это и удалось. Когда он встретился с ней там, она почти не выдала испуга, как будто пришел званый гость, и вела себя приветливой хозяйкой, только чаю не предлагала — про жизнь спросила и про ребят и смотрела чистыми ясными глазами, так что он растерялся и смущение некоторое ощутил, но это там, во второй своей половине, а первая действовала автоматически и ошибки сделать не могла.
А ведь сделал он все-таки ошибку, и не одну: в разговор с ней вступать не следовало, ни к чему, слова ласковые, дурманящие слушать нельзя было, и хотя веры ей он не давал, обмяк, растекся, как толовая шашка в костре, тут-то она пистолетик свой второй и вытащила.
Старик машинально потер левый бок под сердцем, он часто так делал, со стороны посмотришь — барах — лит моторчик, ан нет — рана там у него, самая болезненная, всю жизнь не рубцуется.
Не догадался обо всем этом Элефантов, да и никто не догадается, если не узнает, потому и откровенничать не следует: с женой своей откровенно поговорил, душу раскрыл, считал — секретов между близкими не должно быть, да и тяжело все внутри держать, а оно вон как обернулось… Когда не сжились они, покатилось дело к разводу, она небось решила, что он на жилплощадь позарился да имущество делить начнет, и упредила — явилась к замполиту да вывалила целый короб; дескать, допоздна где-то шляется, в воскресенье, в праздники дома не сидит, ночами зубами скрипит и ругается страшными словами, а то и немецкие фразы выкрикивает, боится она его, и недаром: он в войну невесту убил, рука не дрогнула, сам рассказывал… В одну кучу все свалила, вот ведь дури!
И лицо исказилось гневом, будто он ей ужасное горе причинил, у Гюрзы, кстати, тоже, когда стреляла, можно подумать, это он товарищей предал и к врагу перешел. Вообще, палачи и предатели люто ненавидят тех, кого они казнят и предают, очевидно, в том есть своя логика, так им легче жить…
Но когда Старик сказал, что на жилплощадь и вещи не претендует, прошел гнев, сразу прошел, она даже вроде как в оправдание его промямлила, дескать, жертва войны, а что она знает о войне, девчонка, на молодой женился, бес попутал, хотя и разница не особо — десять лет, да вся жизнь В этих годах. Потом встречались на улице, здоровались, она про здоровье спрашивала, вежливая.
Но откровенничать с кем-либо Старик зарекся, хотя, бывало, прямо распирали воспоминания, видно, к
