было написано:
«Каждый военнопленный обязан внести свой вклад в восстановление!»
На фабрике были три доменные печи. Две работали, а в третью во время войны попала бомба. Вот мы ее и восстанавливали, работая в три смены. Отбойными молотками мы разрушали старые стены, строительный мусор отвозили на ручных тележках к вагонам и выгружали его в них. Смена продолжалась 8 часов, работать приходилось без перерыва. В свободное же от работы время все наши помыслы были направлены на то, как и где раздобыть поесть. Один из нашей группы, его звали Хайцман, он был из Зальцбурга, всеми способами старался увильнуть от работы. Но зато был мастером по части разного рода раздобываний. Русская женщина-работница в литейной замешивала из муки и еще чего-то массу для обмазывания литейных форм. И вот этот Хайцман ухитрялся время от времени стащить муки. А потом на импровизированных противнях из листов железа выпекал лепешки на всю нашу группу.
Однажды мы в разрушенном бомбами помещении цеха отсортировывали металлолом. И нашли две двуручные пилы. Я сразу же сообразил, что их вполне можно будет обменять на еду. Гельмут Покш очистил их от ржавчины, заточил. А я поинтересовался у одной русской складской рабочей, не нужна ли ей пила. Женщина попросила принести посмотреть, что за пила. Пила ей подошла, она взяла инструмент, опоясалась им и ловко накинула поверх телогрейку. Видя изумление на моем лице, пояснила, что, мол, ей еще предстоит тайком вынести пилу с территории завода. От нее мы получили 3 кило хлеба и три пачки махорки. Вторую пилу Гельмут Покш притащил на кухню, там работали только местные гражданские. Старший кухни просиял, дескать, а я только думал, где достать пилу напилить дров. И за это исправно выдавал нам лишних пол миски каши.
К концу смены всегда появлялся начальник — проверить, как идет работа, и записать, на сколько мы выполнили или перевыполнили норму. Я тем временем чуточку освоил русский и не упускал случая убедить его, что, мол, лучше нас никто не работает. Перед выходными мне как бригадиру выдавали листок, где указывались результаты проведения работ, мы регулярно перевыполняли норму на 120, а то и на 140 %. Я сдавал листок в контору, и уже на его основе рассчитывались нормы питания на всю следующую неделю. Так проходили дни, недели и месяцы.
Между тем я уже пробыл в плену на принудительных работах в России ни много ни мало два года. А мои родные представления не имели, что со мной, где я и жив ли я вообще. Воображаю, как они тревожились.
Но вот однажды меня срочно вызвали в отдел кадров. Я шел туда со смешанными чувствами. Ну, что там опять? За письменным столом я увидел лейтенанта. «Вы, как хороший работник, имеете право написать домой», — объявил он. Я был на седьмом небе от счастья. Впервые за два года я смогу сообщить о себе моей исстрадавшейся семье радостную весть. Разрешалось написать всего-то пару строк, естественно, никаких жалоб — все письма подвергались цензуре.
Вот что я написал:
«Дорогие родители! Я нахожусь в русском плену. Я здоров, со мной все хорошо. Сердечный привет вам от вашего сына Лоиса. С нетерпением жду встречи с вами!»
Этот же лейтенант позволил мне сходить на вещевой склад и взять для себя новые штаны и рубаху.
На вечерней поверке комендант лагеря сообщил мне: «Нужно 55 человек для отправки в Москву на работы, в ближайшие дни будем составлять список из добровольцев».
В ту ночь мы почти не спали. Все совещались, прикидывая за и против. Стоит ехать или нет? Какие будут в Москве условия? Может, хуже, а может, лучше. К мнению Гельмута Покша мы прислушивались. А он и еще несколько человек решили ехать. Я считал, что каждый должен решать сам. С другой стороны, все же лучше было ехать всем вместе — все уже успели притереться друг к другу за время пребывания в Ворошиловграде. Помогаем друг другу. А это очень важно.
Во время работы только и разговоров было, что про Москву. Соответственно, и на работе это не могло не отразиться. Вечером мы все же решили, что назавтра целой группой явимся в контору — мол, записывайте всех. Так и сделали. Нас записали. Пришлось прождать еще несколько дней, пока не набралась группа из 55 человек.
Неделю спустя на вечерней поверке нам объявили: «Для добровольцев, отъезжающих в Москву, завтра выходной».
Похоже, дело завертелось, подумал я.
На следующий день после того, как все группы отправились на работы, в 7 часов всех нас выстроили с вещами. Майор проверил наши документы, врачиха провела медосмотр. Затем мы направились сначала в наш основной лагерь, там нас передали лейтенанту и двум охранникам, которые доставили нас на вокзал. Эти же конвоиры охраняли нас все пять дней поездки в пассажирском поезде, они же заведовали большим мешком с сухим пайком. И мы ни слова не сказали, когда они, бессовестно выгрузив часть еды, тут же продали ее пассажирам.
На харьковском вокзале пришлось довольно долго дожидаться пересадки. Нас разместили под охраной в углу зала ожидания. Время шло, а мы никакой еды не получали. Попытались возмутиться. «Не хотите кормить, отправляйте нас назад в Ворошиловград!» Пришел лейтенант и успокоил нас. Час спустя он привел нас в какой-то пункт питания, мы получили там суп и каши.
Харьков до сих пор носил отпечаток войны. Разрушенные до основания дома, кучи битого кирпича и никаких признаков восстановительных работ. У вокзала было много бывших солдат, безногих, безруких.
И вот почти неделю спустя мы наконец прибыли в Москву. В сборном лагере за городом проверили наши документы. В моих было прописано, что, дескать, я немец. Я сказал лейтенанту: «Я не немец, а австриец!» Мне не верили. «А почему в таком случае здесь ваша подпись?» — возразили мне. В 1944 году в лагере при шахте зарегистрировали только 300 человек выживших, для них заготовили и документы. Тогда еще переводчик-чех сказал: «Никаких австрийцев больше не существует в природе, вы — немцы». Тогда мне было наплевать, в каком качестве он прописал меня, главное, что я покидаю этот ад. И мне пришлось изрядно попотеть, убеждая соответствующих должностных лиц в том, что я действительно австриец.
28 мая 1946 года нас отправили в рабочий лагерь в столице. Он располагался всего в 3-х километрах от Кремля. Одноэтажное здание вмещало 1200 пленных. Там в огромных залах стояли трехъярусные койки. Здесь имелась столовая, душевые и пункт дезинсекции. На койках, подготовленных для нас, лежали соломенные тюфяки, подушки и одеяла. Это воспринималось чуть ли не как верх комфорта.
Как раз напротив нашего лагеря по другую сторону улицы располагалась огромная стройплощадка. Была возведена коробка девятиэтажного здания, в котором собирались разместить какое-то министерство.
Нас вновь поделили на группы по специальности: каменщики, отделочники, электрики, слесари и так далее. И в этом лагере существовала дощечка с надписью, призывавшей пленных работать на совесть для восстановления разрушенного войной народного хозяйства.
Сначала меня направили в транспортную группу. Мы разгружали стройматериалы, цемент, металлоизделия, щебенку. Здесь приходилось работать по 9 часов в день. Дело в том, что здание собирались завершить на 80 % к очередной годовщине Октябрьской революции.
Нами руководила женщина, «начальница», она беспрерывно подгоняла нас — «давай, давай!»
Мне не раз приходилось работать у Москвы-реки. Туда причаливали баржи со строительными материалами, которые предстояло перегрузить на автотранспорт.
