раз без нас 25-ти. Несмотря на то что хотелось поскорее уехать отсюда, жалко было расставаться с хорошими ребятами. Я обошел всех товарищей, пожелал им всего хорошего, держаться до конца, потому что и для них наступит радостный день свободы. В особенности я был благодарен моему другу Гельмуту Покшу и венцу Херцигу, тому самому, кто помог мне вернуть австрийское гражданство, обратившись к нашему майору, без этого мое предстоящее возвращение домой отодвинулось бы бог знает насколько. Все понимали, что расстаемся мы навсегда. И, несмотря на грусть расставания, день свободы стал ближе для каждого, кто еще оставался здесь.
Среди кандидатов на освобождение не было Алоиса Пислингера. Но как мне удалось впоследствии разузнать, он был отправлен со следующей группой пленных в феврале 1948 года.
В 8 часов мы в последний раз вышли на построение. Лица у всех сияли, и все-таки втуне опасались очередного сюрприза этих наших непредсказуемых русских. На складе мы получили новую одежду, полушубки и шапки. В обед, как всегда, съели свой суп и кашу, а к ним дневную пайку хлеба. А после этого оставалось терпеливо ждать. Прождали мы до 17 часов, пока за нами не приехал грузовик. В сотый раз проверили наши документы. Врачиха еще раз затеяла медосмотр. Потом всем вручили полотенце и по куску мыла. Ну, а после этого велели грузиться на машину. Лейтенант, у которого находились наши документы, уселся в кабину рядом с шофером. Когда мы выезжали из лагерных ворот, хором прокричали слова прощания остающимся там товарищам, те махали нам вслед.
Нас доставили в сборный лагерь, тоже неподалеку от Москвы. Там собралось человек 700 наших, тоже дожидавшихся отправки на родину.
Здесь мы в полной мере вкусили плоды русской бюрократии — мы до самого 7 ноября, то есть неполных две недели, просидели в этом сборном лагере. Было решено еще раз скрупулезно проверить и перепроверить наши бумажки.
Все это время нас кормили лекциями на тему светлого будущего человечества — коммунизма. И наш лейтенант не упускал возможности удариться в агитацию, общаясь с нами. Но рекомендовали рассказывать дома о России и об условиях нахождения в плену только хорошее.
6 ноября всех нас, кому предстоял отъезд на родину, усадили на нары. Потом объявили следующее: «Сейчас будут названы по фамилиям те, кто завтра отъезжает». Не могу описать, что пережил, пока дождался своей буквы — «ц». Но когда услышал «Цвайгер, Алоис», у меня гора с плеч свалилась. Фамилии нескольких человек так и не прозвучали. Они были близки к истерике. Не знаю, почему их решили задержать. Может, документы оказались не в порядке, а может, внезапно выяснилось, что они служили в частях СС.
У лагерных ворот нас выстроили только к исходу следующего дня. Снова зачитали список. Но теперь каждый, кого назвали, должен был выйти на шаг вперед и громко назвать дату рождения и гражданство. Потом его тщательно обыскивали двое охранников. Все личные вещи изымались. Даже присланные мне из дому игральные карты, и те отобрали. Позволялось оставить только табак, сигареты, папиросы и курительные принадлежности.
Вся процедура заняла 5 часов. Казалось, ей конца не будет. Но вот постовой распахнул ворота, и мы пешим маршем направились к близлежащей железнодорожной станции. Там нас рассадили по уже хорошо знакомым скотским вагонам, вот только на этот раз не били прикладами в спину. Но мне сейчас было уже все равно, на чем нас повезут, лишь бы быстрее. Потом к нашему прицепили еще состав с 500 возвращавшимися из плена домой из Ленинграда. Наконец поезд тронулся. Ожидалось, что поездка продлится около трех недель.
Когда наш состав остановился на какой-то станции, я решил воспользоваться этим и сбегать в уборную. Уже стемнело. Я рассчитывал, что наш поезд какое-то время простоит здесь. Я не спешил, но краем глаза заметил, как один из стоявших на этой станции составов стал медленно отъезжать. И когда поезд уже набрал скорость, меня вдруг осенила ужасная догадка — это же наш поезд! В панике я помчался за ним вдоль платформы и буквально в последнюю секунду успел вскочить на буфер. Вот так и проехал несколько часов, мертвой хваткой вцепившись в металл, в постоянном страхе сорваться на рельсы. В конце концов, дождавшись остановки, я, продрогший до костей, вернулся в наш вагон. Слава богу, поезд остановился, потому что еще немного, и я не выдержал бы.
На русско-румынской границе нескольких наших сняли с поезда. Как я им сочувствовал! Они были уже почти дома. Возможно, речь шла о бывших эсэсовцах, служивших в айнзатцгруппах. Но я и поныне не знаю ответа на этот вопрос.
В маленьком городке нас повели на пункт дезинсекции и в душ. После душа мы совершенно голые и с поднятыми руками еще раз прошествовали мимо комиссии из советских офицеров. Они высматривали эсэсовские татуировки. Кое у кого их обнаружили. Естественно, тут же отделили от нашей группы.
29 ноября 1947 года транспорт с военнопленными из России прибыл на венский вокзал Винер-Нойштадт. Нас радостно приветствовали толпы людей. Тут же на платформе люди бросались друг другу в объятия. Многие женщины держали над головой фотографии своих близких и спрашивали нас, не видели ли мы их там. Но мы были вынуждены разочаровать их. Министр внутренних дел Австрийской Республики произнес приветственную речь, а Красный Крест обеспечил нам угощение — гуляш. Потом мы поехали дальше до Линца и к полуночи туда прибыли. И здесь речь, на сей раз выступил глава федеральной земли. У вокзала нас уже дожидался маленький автобус из Штайра. Но перед этим нас завезли в здание земельного парламента, где выдали новые брюки и жилетки. Нас было 15 человек, один из Гафленца, один из Райхраминга, я из Гросраминга, остальные из Штайра и его окрестностей. В вокзальном ресторане в Штайре бургомистр и члены магистрата пригласили нас на прием в нашу честь. Нас угостили шницелем и вином. Было уже поздно, и поезда не ходили. Первый поезд до Эннстапя отправлялся только утром. Но я уже просто не мог выносить ожидания, поэтому решил поехать на товарняке. В конце концов, и не в таких условиях приходилось ездить. Мимо вдоль берега Энна проплывали знакомые места. Тернберг, Лозенштайн. Заметив строящуюся электростанцию в Гросраминге, я задумался — ведь и здесь тоже в нечеловеческих условиях трудились пленные, многие из которых умерли. Везде, повсюду в мире творилось зло, совершались акты чудовищной несправедливости в отношении людей, так что невиновных в этой войне не было — все были виновны.
И вот мы проехали мимо места, где Родельсбах впадает в Энн. Я дома!
В воскресенье 30 ноября в 7 часов утра поезд остановился на станции Гросраминг. Чудо свершилось, я вернулся домой. Я не верил глазам, видя красоты моей родины. Фаренберг, Хиасльберг, Альмкогель — все горы были на месте, будто ничего и не произошло. Что им до нас! Мерзости, нами творимые, их не касаются.
Это был самый главный и самый радостный день в моей жизни. Меня переполняло непривычное, полузабытое чувство свободы — просто идти без конвоя. Стояла поздняя осень, природа понемногу замирала. Но я знал, что пройдет два-три месяца, и снова настанет верна, и природа пробудится. И я вместе с ней. Несмотря на полтора годы войны и на три с половиной года плена я все же верил в свое воскрешение и надеялся на него.
Нетрудно представить радость моей матери и сестер, когда мы встретились. Произошло то, во что боялись верить: война выпустила меня из своих когтей, ужасы хоть и запечатлелись в памяти, но все же не поглотили меня — я живым и здоровым вернулся домой.
Наш сосед, старый герр Хаберфельнер, завидев меня, радостно прокричал: «Давай, Лоис, ко мне — я только вчера поросенка заколол, так что наешься до отвала!» Ну, разве мог я отказаться? Все только и старались, что угостить меня чем-нибудь вкусным, а вот мой отвыкший от человеческой пищи организм взбунтовался. И ночью я извергнул из себя все эти вкусности.
