Попова, если верить тому, что о нем писали, в авиации вообще не было ничего невозможного.
— Но это же так! — запальчиво воскликнул Пономарев. Он еще не остыл после своего выступления и слушал Зубарева настороженно, ревниво. — Уточкин не только взлетел. Он потом еще в присутствии стотысячной толпы целый час кружил в воздухе.
— Так-то оно так, — согласился Николай, — однако не надо забывать, что Уточкин был уже к тому времени известным велосипедным и автомобильным гонщиком. А если учесть, на каких аэропланах в те годы летали, то все выглядит в несколько ином свете. Скорость самолетов, напоминающих собой воздушного змея, ненамного превышала скорость автомобиля. Ну и, как говорит наш комэск, перенос навыков…
Пономарев нервно заерзал, а Филатов, улыбаясь, одобрительно кивнул. В зале стало еще тише, и слова Зубарева зазвучали сильнее, весомее.
— Теперь о подвиге, — Николай спокойно посмотрел на Валентина. — Послушать нашего докладчика, так подвиг — это порыв при случае. Причем говорил докладчик лишь о летчиках. А как же, к примеру, знаменитая балерина? За какой героизм ей слава? У нее какой подвиг?
И опять послышался чей-то смех. Слишком уж неожиданным было и сопоставление сурового труда пилота с легким, грациозным танцем балерины, и само упоминание о ней в нашем сугубо мужском кругу.
— Остряк! — снисходительно усмехнулся Пономарев. Но Николай шутить и не собирался.
— Кому, как не балерине, нужны исключительные природные данные, правда? — спросил он, обращаясь к залу так, будто беседовал с одним человеком. — В наш город приезжала на гастроли московская балетная труппа. Балерины так порхали, что нам казалось, будто им это ничего не стоит. А вот недавно я прочитал, что во время репетиций с балерины пот в семь ручьев! И это — каждый день…
— Я летчик — о летчиках и говорил! — громко, с раздражением выкрикнул Пономарев. — А ты? — Ища сочувствия, Валентин обернулся к залу, но никто его не поддержал, и он раздраженно процедил: — Ну, ну! Давай еще про каких-нибудь скоморохов.
Зубарев на мгновение запнулся и, чтобы собраться с духом, покашлял в кулак. Затем с прежней рассудительностью заметил:
— На груди техника нашего звена я вижу орден Красной Звезды и много медалей. Значит, он тоже отличился. И не один раз.
Все, кто был в зале, словно по команде, повернулись в сторону капитана Косы. Майор Филатов захлопал, и его бурно поддержали. Старший лейтенант Пинчук смотрел на Зубарева с одобрительной улыбкой и делал такие знаки, будто посыпал порошком большой палец левой руки.
Поднявшись с места, капитан Коса легким наклоном головы поблагодарил за оказанное ему внимание.
— Семен Петрович, — попросил его замполит, — расскажите молодежи, за что вас наградили.
— Да рассказывать-то особо и нечего, — пожал плечами капитан Коса. — У нас, технарей, подвиг один — работа.
— Я вижу у вас боевую медаль «За отвагу», — с живым интересом произнес Зубарев. — Когда вам ее вручили?
— Добре. Отвечу, — согласился Коса. — Я ее получил под Ленинградом. В дни блокады летчиков еще мало-мальски кормили, им — летать, а у нас паек… ноги еле держали. Пока из землянки до самолета идешь, семь раз остановишься дух перевести. А морозына!.. Страшно вспомнить, какой это был враг для голодных. Так что бомбежки мы вроде и не замечали. Работали. Не упомню случая, чтоб по вине технарей самолет оказался неготовым к вылету… А, да что там, — Семен Петрович вздохнул. — Обо всем не расскажешь…
Скромному фронтовику хлопали долго и благодарно. А я подумал: расстроили ветерана, аж свою украинскую мову позабыл.
А Зубарев заключил:
— Говоря о подвиге, нам не следует забывать о тружениках аэродрома. Самолет — оружие коллективное. На неисправном самолете при всем рвении подвига не совершишь.
Глядя на Зубарева, я никак не мог отделаться от странно навязчивой мысли: кого он мне сейчас напоминает? Он явно кому-то подражал. И вдруг я догадался: да конечно же майору Филатову! Точно так же, как наш комэск, Николай вроде бы не выступал, а размышлял вслух, беседовал с залом. Не знаю, сознательно ли он брал пример с командира или, может, действовал по наитию, но именно это помогло ему овладеть вниманием присутствующих.
— Кинуться в ледяную воду на помощь утопающему — подвиг? Да. А что в основе его? Смелость и благородство? Бесспорно. Но только ли? Не умея плавать, утонешь и сам. А скорее всего, не решишься, останешься на берегу, даже если тебя в этот момент обзовут трусом. Вот ведь как может получиться.
Или взять работу. Человек, к примеру, жизнью не рисковал, просто трудился и получил высокое звание Героя. Значит, он совершил подвиг? Само собой. Так почему же докладчик утверждал, что подвиг — дело случая? Или летная профессия исключает труд? Нет, нам, как никому другому, нужны и боевая выучка, и профессиональное мастерство. А они сами собой не приходят. Их необходимо приобретать в учебе, в тренировочных полетах. Вот и выходит, что подвигу должна предшествовать долгая и настойчивая подготовка.
И последнее. Пономарев в своем докладе то и дело повторял: «Мы — летчики. Мы — летаем. Мы — совершим…» Надеюсь, он не имел в виду меня. Я откровенно и без ложной скромности заявляю, что себя летчиком-реактивщиком пока считать не могу. Думаю, со мной согласятся и мои товарищи-однокашники. Мы пока еще лишь подлетки, вставшие на одно реактивное крыло. Нам еще много надо работать, учиться.
А я, слушая Николая, растерялся. Надо же, слушал Валентина — соглашался с ним. Слушаю Зубарева — готов рукоплескать этому. Так кто же из них прав?
— Мы не просто летчики, — продолжал Зубарев. — Мы — летчики военные. Смысл нашей жизни — в службе. А если мечтать о подвиге, то в этом нам, пожалуй, надо руководствоваться словами Суворова. Может, я приведу их не совсем точно, но суть их такова: возьми себе в пример героя, иди за ним, догони его, обгони его — слава тебе!
Пономарев, облокотившись на спинку переднего кресла, прицелился в Николая снисходительно- ироническим взглядом. Нетрудно было понять, чему он усмехается. Ежедневная физзарядка, обтирания до пояса холодной водой и снегом, упорство в учебе — все это шло у Зубарева от одного желания: приобрести те качества, которых он не имел. Суворов, мол, тоже от природы был слабым, даже болезненным, однако сумел закалить себя для суровой ратной жизни.
— А у нас, товарищи, — Николай на минуту запнулся, не решаясь, очевидно, произнести следующей фразы, но тут же поборол свое смущение и твердо закончил: — У нас есть на кого равняться, есть с кого брать пример. И прежде всего я имею в виду наших фронтовиков. И тех, чьи имена известны всей стране. И тех, вместе с кем мы служим в эскадрилье.
Все дружно и громко захлопали. А капитан Коса, растроганно улыбаясь, опять свою мову вспомнил:
— Ось яки у нас парубки! Вот какая у нас молодежь!..
— Выступать-то они мастера, — снисходительно возразил ему Карпущенко. — Только ведь болтать — не летать…
Зубарев уже собирался сойти с помоста, но вдруг остановился. Все тотчас заинтригованно притихли. А он, словно спохватясь, сказал:
— Выступал я не ради выступления. Я выполнял комсомольское поручение. А хотелось бы послушать более достойных. Старшего лейтенанта Карпущенко, например. Или еще кого.
— Правильно! — раздалось из зала. — Просим Карпущенко.
— Михаил Григорьевич, — поднялся капитан Зайцев. — Пожалуйста.
— Нет, нет, — запротестовал Карпущенко. — Никаких подвигов я не совершал. И потом, — он ухмыльнулся, — мне поручения не давали, я не готовился. Словом, не могу…
К трибуне вышла лейтенант Круговая. И хотя мы уже знали, что она присутствует здесь, ее появление на сцене всех несколько удивило. Она-то о чем поведет речь? Ей сподручнее было бы участвовать в диспуте о любви!
Валентина, видимо, поняла, о чем мы подумали, и заговорила застенчиво, мягко, но тем не менее решительно.
