Это полуудивленное, полушутливое «да» вывело Филатова из равновесия.
— Не показывайте мне своих золотых! Смотреть на часы, когда командир просит остаться, по меньшей мере, бестактно. И вообще… Сколько раз я предупреждал, что вам свои фронтовые замашки пора бросать, а вы…
— А что я? — насупился Карпущенко. — Я, кажется, сейчас не на строевом смотре, чтобы и слова не сказать.
— Он еще оправдывается, — с сожалеющей усмешкой произнес комэск. — Просили выступить — пороху не хватило, а подпускать шпильки — удержу нет.
— Болтовней к подвигу не готовят, — ухмыльнулся Карпущенко. — Вы же сами говорили, что к ним надо быть требовательнее, а теперь… Вы слышали, как этот герой тут пел? — он кивнул в сторону Пономарева. — Он уже сегодня герой. Он ас, а я, видите ли, ему развернуться не даю. Нет, что вы мне ни говорите, а я в него не верю. Летать-то он будет, и неплохо, а вот как поведет себя в трудный момент…
— Прекратите! — приказал комэск. — Опять вы… Готовых летчиков нам с вами на блюдечке с каемочкой никто не поднесет. Мы обязаны обучать и воспитывать молодых. И вы в том числе. Но не вот так…
— Нельзя и пошутить?
— Хороши шуточки! Делаю вам замечание. Хотя, — он взглянул на Пономарева, — оба вы друг друга стоите. Вас я на первый случай тоже предупреждаю.
— Слушаюсь! — вскочил Пономарев. Лицо его выразило полное сознание своей вины, и Филатов, стоявший в напряженной позе, расслабился. — Эх, молодежь! — Он укоризненно вздохнул. — Технику вам вон какую доверили, осваивать ее нелегко. Даром, что ли, год службы, нам, реактивщикам, засчитывают за два. Как, бывало, на фронте. Да так оно и есть. По сути, мы и сегодня на передовой. И нам нужны не отдельные асы, не какая-то ударная группа из числа лучших… Нам надо, чтобы вся эскадрилья была боеготовой, сплоченной, спаянной. — Майор поднял руку и сжал кулак, показывая, какой именно должна быть эскадрилья. — А что получится, если каждый будет выказывать свое превосходство над другими? Да ни хрена не получится.
Карпущенко и Пономарев стояли перед ним навытяжку. Сверля их взглядом, Филатов ворчливо произнес:
— Ну-ка представьте, начнем мы шпынять своих сослуживцев да по пустякам крыть? К чему это приведет? К отчужденности, к разброду. Разве не так?
— Так, — пряча глаза, пробормотал Валентин.
— Ну вот, понимаете, а ведете себя… Нельзя так. Летчик обязан следить за собой. Плохой человек не может быть хорошим летчиком. — Видя, что его слушают, видя смущение Пономарева, майор уже окончательно смягчился и спокойнее добавил: — Работать нам приходится на износ. За каждый полет мы расплачиваемся нервами. Зачем же еще и здесь, на земле, лишняя нервотрепка? Наоборот, надо помогать друг другу. Мы, старшие, — вам свой опыт, вы — своими знаниями делитесь. Вы же пограмотнее, чем наш брат, фронтовик. — Комэск вроде бы оправдывался за свою излишнюю резкость, и Карпущенко, тотчас уловив это, не преминул ввернуть:
— Даже у реактивного самолета есть недостатки. А ведь это, так сказать, последнее слово науки и техники.
— Что? — не сразу понял Филатов. — Что такое? — и, осмыслив услышанное, вздохнул: — Эх, вы!.. Недостатки недостаткам рознь. Не могу вообразить самолет без тормозов. Летчика — тем более. И если вы сами не отрегулируете свои внутренние тормоза, придется мне принять меры покруче.
Наступила неловкая тишина. Все понимали, что такой разговор в коллективе назревал давно. Задирист и подчас высокомерен Карпущенко. Ему нередко подражает Пономарев. С Валькой надо было давно уже построже обойтись нам с Николой и Левой. Хвастается: «Я — сын интеллигентных родителей», а сам…
Хмурясь, летчики и штурманы молчали. Я повернул голову и стал глядеть в окно.
Неожиданно за окном взметнулся знакомый ноющий звук. Сколько раз я его слышал, а все равно вздрогнул: сирена!
Командир эскадрильи поднял на нас озабоченный взгляд, некоторое время смотрел, не произнося ни слова, затем мягко улыбнулся:
— Запел наш гудок. Ишь, выводит. На работу зовет.
И, мгновенно преображаясь, снова стал таким, каким мы привыкли его видеть перед началом полетов, — собранным, подтянутым, властным:
— Боевая тревога! Всем на аэродром.
Всякое бывает в жизни — и радости, и огорчения, но служба — превыше всего. Напоминая об этом, отвлекая от прочих житейских тревог, все громче, все требовательнее гремел сигнал самой главной для нас тревоги — тревоги боевой.
Он звал нас на боевую позицию — к самолетам.
Он звал нас выполнять наш служебный долг.
Он звал нас продолжать наш будничный подвиг.
Наконец-то и я лечу по дальнему маршруту. Взлетев, убираю шасси, делаю над Крымдой прощальный круг и минуту-другую рассматриваю уже знакомый до малейших подробностей северный городок.
Нет городка более мирного, чем Крымда. Когда на аэродроме не гудят турбины, все вокруг объято небывалым покоем. Какие бы события ни случались, мы после полетов неторопливо идем в столовую, а потом — на боковую. И такая уютная, такая безмятежная воцаряется тишина, что она, кажется, обнимает весь земной шар.
Нет городка более захолустного, чем Крымда. За сопками — лесотундра, за лесотундрой — тундра, а там уже и Ледовитый океан. И гуляют над всем этим необозримым простором буйные ветры да радужные сполохи северного сияния.
Нет между тем на всем Севере городка более южного, чем Крымда. От нее и до Крыма рукой подать. При современных скоростях каких-нибудь два-три часа лету. Сегодня погода ясная, и все передо мной как на ладони: за сопками — вечнозеленые хвойные леса, за смешанными лесами — лесостепи, а там уже и степи, и вечнозеленые субтропики. Чего же тут удивляться тому, что когда-то здесь жили мамонты!
Нет вместе с тем городка более сурового и более неприступного, чем Крымда. Это исконно русский городок. Когда-то давным-давно приглянулось внешне неброское холмистое место россиянам, они здесь и осели. А затем начали рассеиваться, расселяться по всей округе. Слово «Россия», или, как говорят в глубинке многих ее областей, «Рассея», и пошло, по-моему, от слов «рассеять», «рассеиваться». Вон как она рассеялась — на шестую часть планеты.
Многие чужеземцы зарились на наши неоглядные просторы. Зарились и на Крымду. Однако никому из них не удалось побывать здесь — ни тевтонам, ни монголо-татарам, ни прочим басурманам. И сохранились в здешних краях в своей великой чистоте народные обычаи и певучий русский говор, богатырские сказания и жизнерадостные песни, бревенчатые избушки на курьих ножках и узорчатые храмы, возведенные без единого железного гвоздя.
Скорее всего, именно своей неприступностью и привлекла Крымда наших вольнолюбивых дедов и прадедов. Наверно, вон на той самой высокой сопке, которую мы в шутку окрестили «зубом дракона», стоял когда-то с копьем российский дозорный. Заметив приближавшегося чужеземца, зажигал он на вершине костер, а на соседних тотчас вспыхивали другие. Передавался по той огненной цепочке сигнал тревоги. И не раз убеждались незваные гости, что русского человека лучше не трогать.
Теперь в Крымде стоит наша эскадрилья. Нам не нужно чужих земель и богатств, нам не нужно чужого неба — у нас всего вдосталь. Мы хоть сегодня готовы перековать мечи на орала. Но что делать, если не перевелись еще на белом свете любители чужих земель. Приходится нести дозор, приходится быть наготове. Не зря, наверно, даже шишки на здешних елях и соснах напоминают собой рубчатые осколочные гранаты, которые во время войны называли лимонками.
Находясь в учебном полете, тоже нужно быть начеку. Что там мелькнуло вдали, на горизонте — птица или какой-нибудь неизвестный самолет? В той стороне — граница, и тут гляди да гляди!
Бомбардировщик, конечно, не истребитель, и никого из нас наперехват непрошеным гостям не
