посылают. Тем не менее Пономарев правильно говорит, что если в воздухе встретится какая-либо прокравшаяся в наше небо нечисть, то живой от нас она ускользнуть не должна. Назначение вверенного нам реактивного корабля многоцелевое. Его скорость и вооружение позволяют вести и штурмовку наземных мишеней и, если потребуется, маневренный воздушный бой.
Да, скоростенка у моей машины хорошая. Не скоростенка — скоростища! Только что под крылом была Крымда, и вот она уже далеко позади. И оттого что она скрылась из поля моего зрения, мне немножко грустно.
Задраивая перед стартом кабину, я всякий раз словно бы напрочь отсекаю себя от всего окружающего. Здесь, в кабине, битком набитой приборами, совсем иной мир — небесный. Он строг и опасен. Он сурово требует, чтобы ты отдавал все свое внимание ему, и только ему. Упустишь что-либо, сделаешь что-то не так — беда! И все же земной мир и мир небесный тесно взаимосвязаны.
Я люблю летать и люблю наблюдать за взлетом и посадкой крылатых машин. Их упругие рубчатые колеса тотчас после отрыва от земли спешат спрятаться в ниши гондол, а в момент приземления с неохотой, с явной брезгливостью касаются грязного бетона. Они, должно быть, сознают, что созданы вместе с самолетом для жизни в совершенно другой стихии. Но ведь давно известно: сколько ни витай в облаках, рано или поздно с небес нужно спускаться.
Я рожден на земле и, находясь в небе, все равно не могу не смотреть на землю. Однако, даже любуясь широко открытыми сверху красивыми пейзажами, я ни на минуту не забываю, где нахожусь. Мои нервы напряжены, слух чутко ловит малейшие оттенки в гуле турбин, а глаза цепко обшаривают каждый клочок небосвода.
Штурман молчит. И стрелок-радист молчит. Они заняты, и мы обычно стараемся не мешать друг другу лишними разговорами.
Жаль, докучает разноголосая болтовня многочисленных незнакомых дикторов. О чем только они не судачат! Особенно те, кого Зубарев называет радиобрехунами. Один из них на полном серьезе рекламирует комфортабельные бункеры, в которых якобы можно укрыться от атомной бомбежки. Другие, словно сговорившись, помогают ему: хором трезвонят о все возрастающей мощи русской авиации. Понятно, чем они озабочены. Пока что лишь бомбардировщики — основное средство доставки ядерных бомб, и там, за океаном, кое-кому очень хотелось бы, чтобы их авиация значительно превосходила нашу. Но их расчеты провалились, вот они и шумят.
— Боевой курс! — напомнил мне штурман.
Впереди в гуще зеленого лесного массива показалась огромная рыжая проплешина. Там — болото, и в центре его с высоты хорошо виден белый круг с крестом. Широкий крест как бы обведен мелом с помощью циркуля. Это — мишень для учебного бомбометания.
— Люки! — скомандовал я. — Открыть люки! Послышался отрывистый стук, и в монотонный гул двигателей вплелось острое металлическое дребезжание. Это от встречного ветра завибрировали распахнутые створки бомбоотсека. По могучему корпусу корабля током пошла дрожь усиливающейся вибрации. Стараясь с предельной точностью выдерживать режим полета, я даже дыхание затаил — как перед выстрелом. Боевой курс — курс прицеливания, машина должна идти по идеальной прямой. Шелохнется, накренится — бомбы зафитилят в сторону.
— Сброс! — доложил штурман.
Мы учились бомбить, и меня переполняло чувство странного, почти хмельного волнения. Я никому не сказал бы о том вслух, но ощущение было таким, будто в моей груди стучало сердце мифического громовержца. Подобно ракете мчался в небе наш неукротимо ревущий самолет, а сброшенные с него бомбы напоминали стрелы карающих молний.
— Разворот! — повеселел штурман. — Идем домой.
Выключив планку автопилота и закрыв изнутри кабину темными шторками, я взялся за штурвал. В полете по обратному маршруту нужно было потренироваться в пилотировании бомбардировщика по показаниям приборов.
Нелегок такой полет. Нет никакого преувеличения в том, что его называют слепым. Ведь летчик, не видя ни земли, ни неба, оказывается в положении человека, бегущего по краю пропасти с завязанными глазами. И луч радиовысотомера служит при этом как бы батожком, которым приходится нащупывать дорогу.
А надо знать не только высоту. Надо знать еще и скорость, и курс, и удаление от аэродрома, и — самое главное! — свое положение в пространстве. Велик угол спуска — затянет в пике. Велик угол набора — загремишь вниз хвостом. Велик крен — опрокинешься вверх тормашками, и никто тебе не поможет — ни штурман, ни стрелок-радист, все зависит только от тебя одного. Ты — летчик.
Стрелком-радистом в моем экипаже был совсем еще молодой парнишка сержант Миша Рычкин, а постоянного штурмана мне и вообще пока не дали, так что летал я, так сказать, с кем придется. Однажды даже с капитаном Зайцевым летал. И не хотелось, чтобы он или кто-то другой из штурманов считали меня слабым летчиком. Поэтому я старался вовсю.
В затемненной кабине острее ощущается каждый толчок, каждое колебание. А многотонная громада корабля ни на секунду не остается в равновесии. Чтобы придать ей устойчивость, нужно почти безостановочно двигать рулями, и вскоре начинает мерещиться черт те что. Кажется, ты уже не летишь, а зависаешь, опрокидываешься и вот-вот камнем рухнешь в бездну…
Своим ощущениям верить здесь нельзя. Одна у тебя надежда — на приборы. Они — твои поводыри. Но и тут беда — вон их сколько: не сосчитать. И каждый не просто подсказывает — кричит: «Куда? Не туда! Вверх! Влево! Вниз! Вправо!»
Им что, они не устают. Зато устает твой мозг, не выдерживают нервы, не хватает внимания. Дублируя и проверяя друг дружку, две стрелки указывают расстояние до земли. Две — скорость. Сразу три — курс. Качающийся, подрагивающий силуэтик самолета над линией искусственного горизонта — крены. Подкрашенный, как в плотницком уровне, пузырек — скольжение. Лопаточка вариометра — движение по вертикали. Смотришь на все это хозяйство — в глазах мельтешит. Вот где нужна сноровка, вот где нужна тренировка, вот где нужно самообладание! А каково сейчас штурману и стрелку-радисту? Они-то вообще не имеют никакого представления о том, что я тут делаю. Сидят небось как на иголках: не угробил бы их неопытный пилот!
С непривычки я уже через каких-нибудь полчаса весь взмок. Не семь — семьдесят семь ручьев струилось по напрягшейся спине. Руки — на рычагах управления, за платком тянуться недосуг, и я сдувал горячие соленые капли с кончика носа, оттопыривая нижнюю губу. Эх, вот где был бы кстати автопилот, но такого автопилота, который водил бы машину вслепую, пока что, к сожалению, не придумали.
Чем ближе к земле, тем большая нужна осторожность. Снизу, невидимые тебе, навстречу быстро вздымаются усыпанные валунами верхушки сопок. Одно неверное движение — труба!
— Открывайся! — не утерпел штурман. — Подходим к точке.
Ф-фу, наконец-то! Точкой мы называем свой аэродром. Но еще немного, и я дошел бы до точки в ином смысле этого слова.
После посадки не хотелось даже курить. Наработался. Налетался. Кожаные перчатки — хоть выжимай. Мысленно обозвав себя слабаком, я устало сбросил с плеч лямки парашюта и присел на контейнер, в котором хранился технический инструмент. А тело долго еще не могло расслабиться, казалось чугунным. Между лопаток под влажной рубахой бегали мурашки, и мышцы мелко покалывало, словно я не летел, а тащил бомбардировщик на собственном горбу.
Летный день продолжался. Воздух то и дело будоражили сдвоенные и строенные голоса турбин. С юга, освежая лицо, тянул легкий весенний ветерок. Он нее с собой запахи оттаявшей земли, сырого бетона и жженой резины: кто-то из летчиков перегрел тормоза. А я дышал и не мог надышаться. Это был тот аромат таинственно-тревожной романтики, какой может быть лишь над аэродромом. Вот если б только не комары! Они неслись со всех сторон с противным звоном, точно осколки бомб.
Неподалеку возле переносного стенда столпилась группа летчиков и штурманов. На стенде был прикреплен плакат: «Курс на полигон — боевой курс!» Под плакатом — свежая листовка-«молния» с заголовком: «Лучшему бомбардиру».
Вниманием собравшихся, как всегда, уже завладел Пономарев. Возбужденно жестикулируя и сияя белозубой улыбкой, он что-то там рассказывал.
