Где-то на середине аэродрома раздавалось натужное гудение автомобиля: тягач буксировал самолет Пономарева. Потом этот зудящий гул разом растворился в веселом звоне реактивных турбин: с посадочной полосы на рулежную дорожку двинулся бомбардировщик Зубарева.
Тонким ознобом отозвались окна. Так дребезжат стекла широких витрин в магазине большого города, когда по улице проходит спаренный трамвай. Спираль в этот момент сделалась ярко-красной и тут же, на глазах, начала быстро темнеть. Все-таки перегорела.
— Товарищ генерал! — спохватясь, вскинул руку к виску майор Филатов. — Разрешите получить замечания.
Полное, добродушное лицо Ивана Петровича уже цвело улыбкой, от глаз, затрепетав, лучиками побежали морщинки. Лишь на щеках еще хорошо заметен был густой румянец — след пережитого волнения. Держался майор уверенно и не старался скрывать своей радости. Он знал, что недавний риск его казался окружающим почти безрассудным, но что делать, в авиации нередко приходится рисковать.
— Замечания после, — сухо, словно не разделяя чувств командира эскадрильи, произнес генерал и, помолчав, распорядился: — Обоих летчиков ко мне.
Скрипнули отодвигаемые стулья, щелкнули тумблеры выключаемой аппаратуры: все вдруг ожили, зашумели, обмениваясь впечатлениями. Генерал, нетерпеливо вышагивая взад-вперед по тесной комнатушке, то ли с восхищением, то ли осуждающе повторял:
— Орлы… Ну, орлы!..
Мне давно нужно было уйти, но я, услышав эти слова, решил остаться. Неспроста Генерал Тревога назвал Пономарева и Зубарева орлами! Неспроста он приглашает их сюда. Наверняка решил лично поблагодарить за выдержку и смелость в сегодняшнем полете. А может и к награде представить…
Прислонясь плечом к массивному блоку рации, я смотрел в ту сторону, откуда должны были появиться Валентин и Николай. Видимость была ограниченной до предела. С трудом различался даже находящийся в полукилометре отсюда столб с полосатым «колдуном» — указателем направления ветра. С неба продолжала сеяться снежно-дождевая скука. И все же на стоянках продолжалась работа. Там от самолета к самолету ползали топливозаправщики, подвижная кислородная станция и тягачи с очередным комплектом бомб.
Техники и механики снаряжали наши корабли к повторному старту. Летчики, штурманы и стрелки- радисты направились тем временем к «высотке» — специальному аэродромному домику, где мы обычно готовились к высотным полетам. Пока они там отдыхали, наш местный радиоузел включил громкоговорящую связь. С обзором последних событий в мире выступал столичный политический радиокомментатор. Опять шла речь о «ястребах», «бешеных» и всяких прочих сумасбродах, «размахивающих атомной дубинкой». Такие передачи повторялись часто, они, можно сказать, навязли в зубах, набили оскомину, и я слушал вполуха. Давало себя знать недавно пережитое напряжение в полете, и теперь, в тепле, меня клонило в сон. Впрочем, стоп, стоп, это что-то новое!
— Ныне отцам «холодной войны» пришлось сбавить свой поджигательский тон. По их собственному признанию, «русский воздушный флот и численностью и вооружением превзошел авиацию, имеющуюся в распоряжении натовского блока…»
Честно говоря, мне это понравилось. Я даже кемарить перестал.
А на стены стартового командного пункта снова налетел порыв злого северо-западного ветра. Срезая вершины сопок, по небу, как полки на штурм, вал за валом ползли тяжелые глыбистые облака. Чудилось, что оттуда в нашу сторону движется огромный первобытный ледник, который подомнет, раздавит, сравняет с землей и оказавшиеся на его пути аэродромные строения, и россыпь крутолобых валунов, и даже неприступную, поросшую у основания лесом скалистую гряду.
В динамике щелкнуло, затрещало, атмосферные разряды на минуту заглушили слова, но вскоре голос вновь зазвучал чисто и внятно, как будто диктор находился здесь, рядом со мной:
— До сих пор «бешеные» стращали нас атомным блицкригом. Теперь, по их выводам, война не может привести к победе какой-то одной из сторон, а лишь к обоюдному уничтожению. Такую обстановку, такое положение они называют ядерным тупиком. Иначе говоря, их политика, политика шантажа и угроз, политика развязывания новой войны зашла в тупик.
«Вот так-то!» — с удовлетворением подумал я, с гордостью ощущая себя представителем того воадушного флота, с мощью которого вынуждены считаться заморские «ястребы». А что, разве не так? Когда мы вчетвером прибыли сюда, в Крымду, здесь и самолеты, потрепанные в боях Отечественной, были старыми, и летчиков не хватало. Теперь у нас новые, самые современные, реактивные бомбардировщики, и полностью укомплектованы летные экипажи. А ведь из таких эскадрилий и состоит наш воздушный флот!..
Репродукторы умолкли, наступила тишина. За окнами, как бы прислушиваясь, присмирел даже ветер. И хмурые, неряшливо растрепанные облака уже не казались такими враждебными, как полчаса назад, хотя они еще скрывали горизонт.
Обо мне вдруг вспомнил майор Филатов. Вернее, заметив меня на табуретке возле синоптика, он удивился: «Чего здесь торчишь? Ступай-ка лучше к своим, горячим кофейком погрейся, а то Шатохин все подчистую подметет».
Да, нашему Левушке что! Приземлился-то он в числе первых, ему не пришлось трепыхаться в облаках, и он со спокойной совестью уже наверняка десяток бутербродов свинтил. А я… я даже воды попить стесняюсь, а о еде и думать не могу. И идти никуда не хочется. До сих пор в ногах противная слабость, как будто мой полет длился не полтора часа, а добрых полжизни. Нижнюю рубаху еще и сейчас хоть выжимай, волосы мокрые, лицо горит. Не стоит представать перед друзьями в таком дохлом виде, слабаком сочтут. Они-то пошустрее меня — и подвиг уже совершили, и дважды влюбились.
Хотя какая там любовь! Это, пожалуй, еще не любовь, а лишь поиск любви, предчувствие любви.
Вот о себе — так тут я со всей определенностью сказать могу: у меня — самое настоящее предчувствие. Все время чего-то жду, жду… Жду и верю: сбудутся мои мечты и ожидания, обязательно сбудутся! Конечно, я пока что отстаю от друзей. Майор Филатов думает, что я нарочно держусь «золотой серединки», спрашивает: «Хитришь?» Да нет же, какая тут хитрость! Просто мне труднее дается летное дело. Легко ли научиться летать вслепую? Очень даже нелегко. Но я знаю: надо! Вон на дворе июнь, а наши самолеты были застигнуты в небе ненастьем. Небо не спрашивает, опытный ты пилот или молодой. Если летаешь — будь готовым ко всему.
Птицы в такую погоду не летают. И самолеты Аэрофлота где-то отсиживаются, хотя у них — строгое расписание. Лучше на час-другой, а то и на сутки отложить рейс, чем подвергать пассажиров и экипаж риску. А нам, военным пилотам, приходится рисковать. Никто не знает, в какой момент может грянуть неигровая боевая тревога, потому и нужно быть готовым по первому сигналу взлететь при любых метеорологических условиях. Как ненастье, так и крадется к нам за тучами какая-нибудь «барракуда» с атомной бомбой на борту. Поди узнай, кто там за штурвалом, какое у него задание и что ему самому сдуру взбредет в башку. Вон на днях в печати было сообщение, будто бы один командир «летающей крепости» откровенно признался, что в полете с ядерным оружием его все время подмывает «нажать кнопку». При таких заявлениях надо быть постоянно настороже.
Потому-то и живем мы здесь, в забытой богом Крымде, для того и служим. На нас смотрят с уважением и надеждой люди всей нашей мирной страны. На фуражках у нас славой всех поколений русских летчиков сверкают золотистые летные кокарды. Нас называют людьми больших скоростей и больших высот. Наши самолеты обгоняют вращение земли, и мы, вылетев из Крымды, можем не только в тот же день, но и в тот же час прилететь в другой часовой пояс. Наши самолеты обгоняют звук, и это тоже нынче никого не удивляет. Вот бы обогнать еще и время, чтобы заглянуть в будущее!..
И я вдруг заглянул. Крылья мечты подняли меня высоко-высоко и мгновенно перенесли в трехтысячный год.
«У тебя неприятности? — спрашивал, бывало, Пономарев. И, усмехаясь, шутливо успокаивал: — Брось, не переживай. Плюнь на все, береги здоровье. И вообще смотри на все с высоты тридцатого века. Кому там какое дело до наших огорчений и радостей! Никто нас и не вспомнит».
И вот я — в тридцатом веке. Иду, а навстречу — люди. Много, очень много людей. Лица у всех добрые, Счастливые. Все дружелюбно улыбаются. Я слышу их голоса на незнакомом языке, но понимаю каждое слово.
— Глядите, глядите, человек из эры реактивной авиации!
