В то время Блэки также попробовал установить для меня комендантский час. Он самостоятельно решил, что я должен быть дома к двенадцати. Если я нарушал комендантский час, меня не пускали домой. Однажды вечером я пошёл покататься на скейте и вернулся домой несколькими минутами позже полуночи, и дверь была заперта. Наконец, он подошёл к двери сильно рассерженный:
— Что я тебе говорил? Вход сюда закрыт после двенадцати.
Он жаловался на то, что ему нужно было рано вставать, чтобы идти на актёрские курсы, а я прерывал его сон. И это говорил парень, который не давал мне уснуть до шести утра, когда я учился в младшей школе.
Когда это снова повторилось, вышел мой сосед и разрешил мне переночевать на его диване, но я отказался. Я попробовал оставить своё окно немного приоткрытым, чтобы я смог прокрасться обратно, но мой отец уделял много внимания безопасности, поэтому проверял, всё ли в порядке с домом, перед тем как идти спать. И мне пришлось снова разбудить Блэки, он был ещё более зол в этот раз. Он затолкал меня на кухню и сказал, что либо я следую его правилам, либо проваливаю.
Это было безумием. Я позвонил Донди Бастону, своему другу, и спросил, не нужен ли ему сосед по комнате. Я встретил Донди в свой первый год в Фэйрфэкс, но к одиннадцатому классу, он бросил учёбу и продавал траву из своего собственного дома на Уилкоксе. Он был единственным шестнадцатилетним парнем, кого я знал, у которого были средства на собственное жильё и отличную маленькую машину. Он согласился, чтобы я переехал к нему, но сразу точно выложил мне, сколько я должен был платить за жильё, и какие у меня были обязанности по дому.
В середине дня в своей огромной машине приехала Хайа, и мы начали загружать мои вещи. Они представляли собой немного одежды, мою стереосистему и большую неоновую вывеску Билиард Шэмрок, которую мне подарил мой отец. К сожалению, когда я выезжал на дорогу, Блэки пришёл домой.
— Эй-эй-эй! Куда это ты собрался? — спросил он.
— Я уезжаю. Ты меня в последний раз видишь.
— Что это за вещи в машине? — спросил Блэки.
— Это мои вещи, — продолжал я.
— Это не твои, это мои вещи.
— Ты подарил мне всё это, — напомнил я ему.
— Я подарил тебе всё это, потому что ты в моём доме. Если ты не в моём доме, это не твои вещи.
У нас произошла эта большая сора с аргументами и доказательствами, которую я проиграл, но в тот момент мне было всё равно. Я просто хотел уехать.
Я переехал к Донди и сразу же понял, что он опережал это время во многих вещах. Во-первых, у него была экстраординарная коллекция записей (большая, со специальными полками, построенными для них) и действительно отличная аудиосистема. Одним из его занятий, кроме того, что он был безумным парнем и курил траву, была музыка, он слушал её весь день и всю ночь. Каждый час, когда он не спал, в доме крутились пластинки. К счастью, у него у него был невероятный музыкальный вкус. Он не был одним из тех парней, который увлекались только ска, панк-роком или старым блюзом, ему нравилось всё. У него были друзья в звукозаписывающих компаниях, поэтому он всегда получал дополнительные копии альбомов Дэвида Боуи или Talking Heads.
Наш дом также превратился в место для вечеринок, и мы устраивали праздники каждые выходные. Это был один из периодов, когда наркотики и алкоголь действовали совершенно, не мешая выполнению работы, и никто не сидел ни на чём прочно. Донди всегда приносил немного кокаина на эти вечеринки, и тогда он был удовольствием, у нас не всегда он был, поэтому он не сносил нам крышу.
В то время наши с Хиллелом отношения улучшались. У меня был курс здоровья в двух кабинетах от занятий Хиллела рисованием. Его учитель рисования был очень либеральным, поэтому я просился выйти с занятия в туалет, шёл и долго разговаривал с Хиллелом, пока он делал свои анатомические рисунки. Майк и Хиллел также становились друзьями и развивали интересную музыкальную связь. У Anthym намечался ряд концертом в других школах, и вдруг, как бы из ничего Хиллел начал тайно учить Майка играть на бас-гитаре. Тодд, тогдашний басист Anthym, не был хорошим музыкантом, хотя он обеспечивал группу оборудованием. Но Хиллел, Алан Мишулски, другой гитарист Anthym, и Джек Айринс, барабанщик, обладали подлинными музыкальными талантами, поэтому Хиллел искал подходящего человека на роль басиста. Когда Тодд однажды пришёл на репетицию и увидел Майка, играющим песни Anthym на басу Тодда, через усилитель Тодда, он взял своё оборудование и ушёл из группы. А Майка приняли.
Перед тем, как они начали играть на концертах, я подошёл к Хиллелу и спросил, могу ли я объявлять их выход на сцену. Вообще-то, я позаимствовал эту идею от Блэки, который долгое время представлял группы своих друзей комичными и ироничными речами а-ля Лас-Вегас. Хиллел согласился, и для своего первого конферанса я переработал одну из классических фишек Блэки. Я использовал образ Кэла Уортингтона, известного в Лос-Анджелесе своими привязчивыми ночными рекламами подержанных автомобилей.
— Леди и джентльмены, Кэл Уортингтон зовет их самыми горячими рокерами в Лос-Анджелесе. Их родители называют их сумасшедшими, а девушки просто всё время зовут их к себе, а я называю их так, как вижу, я называю их Anthym, — прокричал я. Затем я спрыгнул со сцены в зрителей и танцевал на протяжении всего шоу. То, что я был единственным танцующим, не значило абсолютно ничего. Я просто самозабвенно поддерживал искусство своих друзей.
Но кроме того, что я был фанатом всей группы, Майк и Хиллел были мне наиболее близки. Хиллел знал Джека и Алана намного дольше, но когда он встретил нас, он почувствовал, что мы действительно его люди. Во-первых, Хиллел много курил траву, а те парни нет. Мы были сумасшедшими и делали безумные вещи, а Алан и Джек были больше маменькиными сынками. Поэтому Майк, Хиллел и я стали настоящими Тремя Мушкетёрами на следующие два года средней школы. Для развлечения мы придумали себе альтернативные роли, трёх мексиканцев, которые говорили на стилизованном акценте Чича и Чонга. Я был Фуэртэ[12], Майк был Поко[13], а Хиллел — Флако[14]. Вместе мы назывались Los Faces[15]. Мы были бандой, но не хулиганской, а комедийной. Мы часами играли эти три роли, и это помогло нам развить дух товарищества, который сохранился на долгие годы.
Тем временем мои отношения с Хайей прогрессировали, но не так гладко, как моя связь с Майком и Хиллелом. У нас была одна главная проблема — я не был еврейским парнем, которого предполагали для Хайи её родители. Я никогда не забуду то, как она разъяснила мне ситуацию: «Всё так, как оно есть. Я люблю тебя. Ты мой человек. Но мои родители никогда об этом не узнают, потому что они не хотят, чтобы я встречалась с кем-либо, кто не еврей. Поэтому они полагают, что ты и я — лучшие друзья, мы делаем вместе школьные задания, и на этом всё. Не будь таким нежным со мной, когда приходишь ко мне. Веди себя просто как мой друг».
Это было тяжело. Её отец едва ли говорил мне хоть слово. Её мама была более открыта, но они оба чувствовали что-то некомфортное в их жизнях, и этим чем-то был я. Я всегда мог видеть, как их переживания выражались в её душе. Несмотря на то, что она пыталась оторваться от ограниченного мира своих родителей, они всё ещё сильно удерживали её той связью, с которой она боролась, но, когда ситуация накалялась, она никогда не разрывала эту связь. Она ведь была их дочерью.
Я знал, что она любила меня, но боялась зайти слишком далеко с этой любовью. В одиннадцатом классе, я с ума сходил от желания заняться с ней любовью. У меня были различные сексуальные опыты, но ни один из них не был основан на настоящей любви. Я знал, как клёво было трахаться, но тогда был шанс сделать это всё по-настоящему. Я пытался уговорить её спать со мной, но она не соглашалась: «Нет. Дай мне время. Есть проблема предохранения». Она продолжала откладывать это, и всё переросло в постоянное: «Ты ещё не готова?». Тем временем она удовлетворяла меня рукой, и в этом она была великолепна, но я хотел держать эту девушку в руках и быть внутри неё.
Это сводило меня с ума. Она была моим миром. Я обожал её. Я бы сделал для неё всё. Но она не сдавалась. После семи месяцев отношений мы пошли на свидание, я надел свои лучшие вещи и уложил волосы так хорошо, как только мог. В итоге мы пошли ко мне в комнату без намерения чем-либо заниматься и стали целоваться. Мы разделись и находились в атмосфере любви, света и тепла, весь остальной мир исчез. Это было лучшее, о чём я мог мечтать, это было то, чего я искал, любовь, смешанная с экстазом секса.
