— Ты занимаешься со мной любовью как профессионал.
Я сказал, что ей надо поразмыслить над этим, потому что ей особо не с чем сравнить. Я посадил её на автобус и отправил назад в Новый Орлеан.
А с Джеком Шерманом всё дошло до предела предыдущей ночью в Новом Орлеане. Мы прошли через все круги ада с ним по всей стране, и он несколько раз почти уходил. Но тогда мы играли довольно хорошо, и шоу становились лучше и лучше. Всякие шутки между песнями были огромной частью наших выступлений. Это было в порядке вещей для нас, выделять время на разговор со зрителями. Эти перерывы бесили Шермана. В Новом Орлеане Фли порвал струну во время первой песни, и я начал дурачиться. Джек бросал на меня злобные взгляды или говорил продолжать шоу, в общем, высказывался негативно. На это я ответил, вылив на него несколько кувшинов ледяной воды, пока он играл соло. Это не было актом ненависти, это было больше театрально, то есть то, чем ты занимаешься, если ты вокалист.
Джек в шоке посмотрел на меня и схватил свой микрофон:
— Я хочу, чтобы вы все знали — это историческое шоу, потому что это последний вечер, когда я играю с Chili Peppers.
Затем я подошёл к микрофону:
— Я хочу, чтобы вы все знали, что это шоу исторических пропорций, потому что это последний вечер, когда нам нужно играть с этим засранцем.
По-настоящему театрально. Зрители были в наших руках. Они гомонили: «Это часть шоу? Все по правде?». И все молчали. Джек и я уставились друг на друга. Он подошёл к микрофону и сказал:
— Я думаю, ты должен передо мной извиниться, чувак…
Ещё одна пауза, и потом я наклонился к микрофону:
— Я думаю, это ты должен извиниться, чувак.
К тому времени Фли сменил струну, он вернулся, и мы продолжили играть. Но это была одна из самых зрелищных взбучек, потому что она вызвала суматоху и сделала из этого шоу-бизнес.
Джек был крайне прямым человеком, ну просто очень прямым. Он это даже не играл. Это и было тем, что нравилось в нас людям. Отзывы после шоу были такими: «Музыка действительно интересная. Мы отлично потанцевали. И вы, парни, самые забавные из всех, что мы видели».
Да благословит Бог Джека за то, что он не оставил группу в подвешенном состоянии. Несмотря на то, какими нелепыми, враждебными и озлобленными были наши с ним отношения, это время было важно для нас. Даже на том бесконтрольном туре каждый раз, когда я спускался со сцены, я чувствовал себя на подъёме. Это было самым лучшим кайфом. Не играло роли даже то, что на улице холодно, а нашим закулисьем был открытый внутренний дворик. Мы всё рано шли в этот холод, истекая потом и говоря: «Вы можете в это поверить? Им понравилось. Давайте выйдем на бис и сыграем новую песню».
Мы вернулись из этого тура, имея около пятисот долларов на брата, поэтому Дженнифер и мне пришлось покинуть дом в Лексингтоне. Дженнифер пошла жить к своей маме, а моей целью в жизни стало скорее накачаться наркотиками. Я всё больше и больше пристрастился к спидболам. Весь смысл спидболов в том, что ты идёшь в двух направлениях одновременно, и это безумно божественное чувство. Вместо чистого, лёгкого, белого кокаинового эффекта ты также получаешь мягкий героиновый эффект, поэтому это не просто супер-прозрачное кристальное чувство, в этом есть и что-то от тёмного логова опиума. Ты получаешь лучшее из обоих миров; ваш серетонин и ваш дофамин высвобождаются одновременно.
Когда мы вернулись из тура, мы поняли, что нужно отпустить Джека Шермана, и это было грустно. Мы знали насколько трудно для любого человека, который находится на разных с нами страницах, было пройти через всё. Но мы также знали, что настало время вернуться к чему-то более жёсткому, что было привычным для нас.
Итак, мы втроём пошли на квартиру к Джеку в Санта Монику, где он жил со своей новой женой. Фли и я спорили снаружи.
— О'кей, кто это скажет? Я думаю, ты должен говорить.
— Почему я должен? Я говорил в прошлый раз.
По-моему, в итоге Фли взял на себя обязанность сказать донести эту новость. Но сначала нам нужно было пройти по длинной дороге к дому Джека. И как только мы пошли с точным намерением, мы начали истерично смеяться от волнительного возбуждения и острых ощущений рассвета новой и незнакомой нам эры. И чем больше мы понимали, что нужно быть серьёзными, отрезать всё начисто и двигаться дальше, тем больше смеялись и не могли остановиться.
Мы подошли к двери, безуспешно пытаясь подавить смех. Мы вошли и сказали ему:
— Всё кончено. Мы увольняем тебя. Ты больше не в группе.
Он был ошеломлён и зол. Мы развернулись и ушли.
Однажды после того, как мы уволили Джека, Фли спросил меня:
— Что бы ты подумал, если бы Хиллел захотел снова вернуться в группу?
Я знал, что Фли не предложил бы такого, не поговорив с Хиллелом. Я сказал ему:
— Что бы я подумал? Да я бы своего первенца отдал за то, чтобы вернуть его в группу. Без вопросов. Пошли.
Глава 7
Год Сурка
Когда в 1985 году Хиллел вернулся в группу, в воздухе витало уверенное чувство того, что мы снова на своей волне. Наконец-то у нас появился гитарист, который знал, какие песни нам подходят, и какие песни я могу петь. Плюс Хиллел был нашим братом. И, как подобает брату, он волновался о количестве наркотиков, которые я принимал. Я часто опаздывал на репетиции, а иногда вообще не приходил. В то время я жил на Кауенге бок о бок с Голливудским Шоссе в квартире с двумя спальнями, принадлежавшей маме Дженнифер. Да благословит Бог её маму за то, что она приняла меня, несмотря на то, что я был абсолютной развалиной. Я был ужасным парнем-нахлебником без цента в кармане, жил в её доме, ел попкорн на её кухне и никогда не переставлял ничего с места на место, потому что не имел никаких прав.
Я исчезал на долгое время в свои кокаиновые загулы, а потом возвращался, как побитый щенок, и пытался тихо прокрасться в дом, чтобы немного отдохнуть. Но Дженнифер не собиралась это терпеть. Однажды она открыла мне дверь, и у неё в руке была пара ножниц для резки кожи, которые она использовала для дизайна одежды. Я знал, когда она блефовала, а когда была готова влепить мне, как следует. В тот раз она бы с радостью вонзила ножницы в мой череп, если бы я подошёл поближе.
— Где ты был? С кем ты спал? — кричала она мне.
— Шутишь? Я ни с кем не спал. Я только искал наркотики. Ты меня знаешь, — умолял я.
В итоге я упросил её впустить меня в дом.
Чем больше Дженнифер подсаживалась на героин, тем легче мне было попасть в дом. Ей нужен был напарник, который прикрыл бы её, а мне были нужны её деньги. Она не противилась тому, что я принимал наркотики, потому что когда я это делал, я был спокоен. В эти моменты мы могли быть вместе, таять в объятиях друг друга, и запутанные в блаженную и смертельную эйфорию опиума, расслабившись, смотреть старые чёрно-белые фильмы в четыре утра. Но она ужасно ненавидела, когда я употреблял кокаин. Тогда я превращался в безумца и исчезал. Конечно, я не хотел принимать только героин. Поэтому, когда мы употребляли героин в её комнате, я тихо выходил, чтобы принять дозу кокаина. Но она всё замечала своим орлиным взглядом. «Нет, постой. Отдай мне кокс. Давай сюда шприц. Ты не будешь колоть кокаин!»
Я выдумывал всякие обманные пути, чтобы уколоться. К тому времени у меня были очень длинные и спутанные волосы, я прятал шприцы прямо под них и соглашался на полный досмотр остального тела. Раньше я прятал кокаин в коробке из-под кукурузных хлопьев на кухне, поэтому сломя голову бежал вниз вколоть его до того, как Дженнифер, её сестра или мама приходили домой. Я даже не могу представить, какие эмоциональные страдания я причинял этим людям. Я потерялся в своей зависимости. И становилось всё хуже и хуже.
