авантюристом. Тогда отец вытащил объемную черную коробку от American Heritage Dictionary. Он открыл ее, она была заполнена марихуаной. Используя крышку как место для подготовки, он отсыпал немного «травы», позволяя семенам скатиться к краям крышки. Затем он вынул немного бумаги и показал мне, как скрутить идеальный по форме косяк. Ритуал показался мне увлекательным.
Он зажег косяк и передал его мне.
— Будь осторожен, не вдыхай слишком много. Ты же не хочешь выплюнуть свои легкие, — посоветовал он.
Я сделал небольшую затяжку и вернул ему косяк. Он прошел по кругу несколько раз, и вскоре все мы улыбались, смеялись и чувствовали себя действительно расслабленными. И тогда я понял, что я под кайфом. Мне понравилось это чувство. Это было как лекарство, которое умиротворяло душу и пробуждало чувства. Не было ничего неловкого или пугающего — я не чувствовал, что потерял контроль, — наоборот, я чувствовал, что у меня все под контролем.
Затем мой отец вручил мне фотоаппарат Instamatic и сказал:
— Я думаю, она хочет, чтобы ты сделал несколько ее снимков.
Я подсознательно понимал, что некоторые участки тела будут выставлены на показ, и поэтому сказал ей:
— Что, если ты снимешь блузку, и я тебя сфотографирую?.
— Хорошая идея, но я думаю, что будет более художественно, если она покажет только одну грудь, — сказал мой отец. Мы пришли к согласию. Я сделал несколько фотографий, и никто не почувствовал дискомфорта.
Итак, мое вступление в мир марихуаны было гладким, как шелк. Когда я курил в следующий раз, я был уже профи, крутя косяки с почти аналогичной аккуратностью. Но я не стал зацикливаться на этом, хотя мой отец ежедневно курил марихуану. Для меня это было еще одним калифорнийским событием.
Моей первоочередной задачей той осенью стало поступление в хорошую среднюю школу. Предполагалось, что я пойду в Бэнкрофт, но когда мы пришли оформляться, то увидели, что здание находилось в районе с дурной репутацией и пугало разными видами бандитского граффити. Это место совсем не призывало: «Давай пойдем в школу и повеселимся». Поэтому мой отец повез меня в школу Эмерсон, которая находилась в Вествуде. Это было классическое калифорнийское средиземноморское здание с роскошными лужайками и цветущими деревьями, и американским флагом, гордо развевающемся на ветру. Плюс, везде, куда бы я ни посмотрел, были разгоряченные маленькие тринадцатилетки, прогуливающиеся в облегающих джинсах Ditto.
— Чего бы мне это ни стоило, я хочу учиться здесь, — сказал я.
Все, что потребовалось, это использование адреса в Бел Эйр Сонни Боно как моего домашнего адреса. Конни променяла моего отца на Сонни, который недавно разошелся с Шэр. Но все остались друзьями, и я познакомился с Сонни в свой предыдущий визит, он был хорош на выдумку, поэтому я поступил в школу.
Теперь мне было нужно найти способ добираться до школы. Если бы я пользовался городским автобусом, то получалась прямая линия, 4.2 мили по бульвару Санта Моника.
Проблема была в том, что RTA бастовали. Мой отец определился со своим режимом: вставать поздно, ложиться поздно, быть под кайфом большую часть времени, круглосуточно развлекать женщин, — поэтому он не собирался быть мамочкой и отвозить и забирать меня из школы. Его решением стала купюра в 5 долларов на такси, оставленная на кухонном столе. Возвращение домой становилось моей задачей. Чтобы помочь с этим, он купил мне скейт Black Knight с деревянной доской и колесами из глины. Итак, я ездил на скейте или автостопом, или шел 4 мили до дома, исследуя Вествуд, Беверли Хиллс и Западный Голливуд.
Первый день в Эмерсоне почти закончился, а я так и не нашел себе друзей. Я забеспокоился. Все казалось новым и пугающим. Перейдя из маленькой школы на Среднем Западе, я не очень преуспевал в учебе. Но в конце дня у меня был урок искусства, и там же находился предполагаемый друг — Шон, чернокожий ребенок с ясными глазами и широкой улыбкой. Это был один из тех моментов, когда ты просто подходишь к кому-нибудь и говоришь: «Ты хочешь быть моим другом?». «Да, я буду твоим другом». Оп, вы друзья.
Ходить в гости к Шону было для меня приключением. Его отец был музыкантом, что было мне в новинку, отец, который идет в гараж, чтобы репетировать с друзьями.
Мама Шона была настолько заботливой и любящей, насколько можно было представить, она всегда приглашала меня войти и предлагала разную экзотическую еду в качестве перекуса после школы. Я же вышел из мира, где никто не интересовался кухней. Мой кулинарный мир состоял из белого хлеба, Велвиты и говядины. Они ели йогурт и пили странную жидкость под названием кефир. В моем мире это были Танг и Кул-Эйд.
Но обучение — это улица с двухсторонним движением. Я научил Шона новому воровскому методу, который я изобрел в том семестре и назвал «Удар». Я выбирал жертву, шел ей на встречу и сталкивался с ней, убедившись, что попал на нужный мне предмет. Это мог быть бумажник или расческа, всякая всячина, обычно не превышающая по цене нескольких долларов, потому что это было все, что имели большинство детей.
Мое недружелюбное поведение не ослабло и в Эмерсоне. Любой, кто пытался мне противостоять любым способом, даже просто попросив уйти с дороги, в ту же минуту получал от меня. Я был хилым парнем, но обладал хорошей реакцией, поэтому вскоре стал известен как парень, с которым не нужно связываться. К тому же, у меня всегда имелась хорошая история, чтобы избежать исключения из школы за драку.
Возможно, одной из причин того, что я не хотел, чтобы меня исключили, было мое нежелание разочаровать человека, который был положительным примером для подражания в моей жизни в тот период, — Сонни Боно. Сонни и Конни стали для меня вторыми родителями. «Шоу Сонни и Шер» было тогда самой популярной телепередачей, и Сонни был щедр на уверения, что я получу любую заботу, какую только захочу. В его особняке на Холмбай Хиллс была комната для меня и внимательный персонал 24 часа в сутки, чтобы готовить все, что я захочу. Он заваливал меня подарками, как то: новомодные лыжи, лыжные ботинки, палки и костюм, поэтому той зимой я смог поехать кататься на лыжах с ним, Конни и Честити, дочкой Сонни и Шэр. Мы могли сидеть в кресле-качалке, и он рассказывал мне о своих приоритетах в жизни, которые отличались от приоритетов моего отца и даже от приоритетов Конни. Он был за прямоту и равенство. Я помню, как он учил меня, что единственной неприемлемой вещью является вранье. И не важно, буду ли я совершать ошибки или терпеть неудачи на пути, я должен быть честен с ним.
Однажды я был в его особняке на Бел Эйр во время голливудской звездной вечеринки. Мне не было дела до Тони Кертиса, поэтому я начал ездить туда-обратно на старом резном деревянном лифте. Вдруг я застрял между этажами, им пришлось воспользоваться гигантским пожарным топором, чтобы освободить меня. Я знал, что попал в большую переделку, но Сонни не кричал и не унижал меня перед всеми теми взрослыми, которые наблюдали за спасением. Он просто тихонько преподал мне урок, чтобы я уважал собственность других людей и не играл с вещами, которые для этого не предназначены.
Мне всегда не нравилось, что существуют какие-то нормы поведения, которые я должен соблюдать. Я был двенадцатилетним ребенком, которому было свойственно непослушание и нарушение всех правил.
Позже в тот же год, пока мы бродили вокруг дома, Сонни и Конни попросили меня приготовить им кофе.
— Как насчет того, чтобы вы, ребята, сами сделали себе кофе?
Я ответил немного дерзко, для меня не составляло труда приготовить им кофе, но казалось, что они помыкают мной.
Конни отвела меня в сторону.
— Это недопустимое поведение, — сказала она мне. — Если ты будешь себя так вести, я скажу тебе «недопустимое поведение», и ты сразу поймешь, что тебе нужно пойти и подумать над тем, что ты сделал.
Да пошла она. Там, откуда я пришел, я мог делать все, что захочу. Я и мой отец превосходно ладили именно потому, что не было никаких правил и инструкций. Он не просил меня делать ему кофе, и я его об этом не просил. Там, откуда я пришел, существовало правило «заботься о себе сам».
