байструку по шее. Иначе я за себя не отвечаю.
Но Люся, очевидно, услышал эти слова Бабеля. Он отбежал от нас на безопасное расстояние и снова закричал, паясничая.
– У-у-у, зараза! – стиснув зубы, прошептал Бабель. Никогда до этого я не слышал такой ненависти в его голосе. – Еще один день, и я или сойду с ума, или повешусь.
Но вешаться не пришлось. Когда все сидели за завтраком и старуха Гронфайн готовилась к своему очередному номеру с «яичком» («Бабель, так вы, значит, не любите свою тещу»), Люся сполз со стула, схватился за ухо, начал кататься по полу, испускать душераздирающие вопли и бить ногами обо что попало.
Все вскочили. Из уха у Люси текла мерзкая и темная жижа.
Люся кричал без перерыва на одной ужасающей ноте, а около него метались, вскрикивая, женщины.
Паника охватила весь дом. Бабель сидел, как бы оцепенев, и испуганно смотрел на Люсю. А Люся вертелся винтом по полу и кричал:
– Больно, ой, больно, ой, больно!!!
Я хотел вмешаться и сказать, что Люся врет, что никакой боли нет и быть не может потому, что Люся нырял, набрал себе в уши воды, а перед этим засунул себе в ухо…
Бабель схватил мою руку под столом и стиснул ее.
– Ни слова! – прошипел он. – Молчите про химический карандаш. Вы погубите всех.
Теща рыдала. Мери вытирала ватой фиолетовую жидкость, сочившуюся из уха. Мать Бабеля требовала, чтобы Люсю тотчас везли в Одессу к профессору по уху, горлу и носу.
Тогда Бабель вскочил, швырнул на стол салфетку, опрокинул чашку с недопитым чаем и закричал, весь красный от возмущения, на невежественных и бестолковых женщин:
– Мамаша, вы сошли с ума! Вы же зарежете без ножа этого мальчика. Разве в Одессе врачи? Шарлатаны! Все до одного! Вы же сами прекрасно знаете. Коновалы! Невежды! Они начинают лечить бронхит и делают из него крупозное воспаление легких. Они вынимают из уха какого-нибудь комара и устраивают прободение барабанной перепонки.
– Что же мне делать, о Господи! – закричала мадам Гронфайн, упала на колени, подняла руки к небу и зарыдала. – О Господи, открой мне глаза, что же мне делать!
Люся бил ногами по полу и выл на разные голоса. Он заметно охрип.
– И вы не знаете, что делать? – гневно спросил Бабель. – Вы? Природная киевлянка? У вас же в Киеве живет мировое светило по уху, горлу и носу. Профессор Гринблат. Только ему можно довериться. Мой совет: везите ребенка в Киев. Немедленно!
Бабель посмотрел на часы.
– Поезд через три часа. Мери, перевяжи Люсе ухо. Потуже. Одевайте его. Я вас провожу на вокзал и посажу в поезд. Не волнуйтесь.
Теща с Люсей и Бабелем уехала стремительно. Тотчас же после их отъезда Евгения Борисовна начала без всякой причины хохотать и дохохоталась до слез. Тогда меня осенило, и я понял, что история с киевским светилом была чистой импровизацией. Бабель разыграл ее, как первоклассный актер.
С тех пор тишина и мир снизошли на 9-ю станцию Фонтана. Все мы снова почувствовали себя разумными существами. И снова вернулось потерянное ощущение крепко настоянного на жаре и запахе водорослей одесского лета.
А через неделю пришло из Киева письмо от тещи.
«Как вы думаете? – писала она возмущенно. – Что установил профессор Гринблат? Профессор Гринблат установил, что этот негодяй засунул себе в ухо кусок химического карандаша. И ничего больше. Ничего больше, ни единой соринки. Как это вам нравится?»
Эмиль Кроткий
В доме композиторов
Осел на выставке
Философ и аптека
Скромность
Из книги «Отрывки из ненаписанного»
Душа его так часто уходила в пятки, что они стали одухотворенными.
Каждая его комедия была драмой для режиссера и трагедией для зрителя.
«Прислуживаться к начальству? Нет уж, увольте…» И его уволили.
Морская качка была изображена художником с таким сходством, что при одном взгляде на картину тошнило.
Если шофер верит в бессмертие, жизнь пассажира в опасности.
Ему пришла в голову мысль, но, не застав никого, ушла.
Хорошо помнил своих прежних друзей и при встрече безошибочно не узнавал их.
Был до того светлой личностью, что хотелось надеть на него абажур.
При одном взгляде на нее становилось ясно, что сценическим успехом своим она обязана не столько Мельпомене, сколько Талии.
От вулкана не требуют, чтобы он стряхивал пепел в пепельницу.
Злая собака мысленно лает даже тогда, когда молчит.
Обилие пальм делало курорт похожим на вестибюль гостиницы.
Даже выступая на собрании первым, он присоединялся к предыдущему оратору.
Собака так привыкла к поклонникам своей хозяйки, что на мужа ее лаяла как на постороннего.
Это была не пьеса, а оскорбление четырьмя действиями.
Гусь утверждал, что пером его прадеда писал Пушкин.
Хороший рассказ должен быть краток, плохой – еще короче.
В фамильном диване водились клопы, которые еще помнили крепостное право.
Сколько времени ни теряешь, а лет все прибавляется.
Разношенные, как домашние туфли, удобные, не беспокоящие мысли.
В глупости человек сохраняется, как шуба в нафталине.
Брак – это мирное сосуществование двух нервных систем.
Поверхностный острослов, мастер неглубокого каламбурения.
Верх рассеянности – на стук сердца ответить: «Войдите!»
Ивы бывают только плакучие. Смешливых ив не бывает.
Инициатива скандала принадлежала мужу, звуковое оформление – жене.
Когда мне говорят, что построенное на песке непрочно, я возражаю: а пирамиды?
Вернувшись с курорта, он заважничал. «Я купался, – рассказывал он, – в одном море с нашим начальником».
