Когда явились ангелы (сборник)

обнюхать шаткую детку. Я выключил свет.

Взошла луна, просочилась кляксами сквозь дубовую листву. Корова принялась лизать теленка. Мне захотелось снять у нее с шеи веревку, чтобы не запуталась в кустарнике, но корова меня и близко к узлу не подпускала. Я раскрыл охотничий нож, подкрался как можно ближе и стал очень нежно перепиливать веревку в нескольких футах от ее натужно склоненной головы, при этом мурлыча себе под нос. Она переводила взгляд с меня на теленка, освещенного луной. Видно было, как возвращается доверие.

Но в колоде явно оставались оба джокера. Распались последние волокна веревки, и тут на дороге задребезжала машина – и затормозила со скрежетом у нашего почтового ящика, затем сдала назад, свернула к нам на дорожку и заглушила мотор. Раздался громкий выхлоп – и корова панически рванулась прочь, прямо по своему бессчастному теленку.

Бетси с детишками помчались за коровой, а я – к машине. Из нее выгружались буйная компания и гавкающая собака. Компанией была кучка выпускников с молочного животноводства в Университете Орегона, которые после занятий напились пива и решили из Корваллиса съездить поглядеть, как поживает знаменитая нынче коммуна; а собакой – чертова немецкая овчарка, которая гавкала нам, сколько кур она бы прикончила, если б ей дали. Я быстро отправил их обратно на север: они лязгали, пердели выхлопом и крыли меня на чем свет стоит: «Старый лысый ворчливый мудак!» — после чего вернулся на болото.

Корова вернулась к теленку – лизала его и мычала. Бетси прошептала, что теперь корова, похоже, никуда не уйдет. Мы тихонько уползли в дом мыться. Перед тем как лечь спать, Бетси еще раз навестила мамашу с младенцем.

– Она еще с ним. А вот он пока не встал.

– Утомился, наверное. Господи, вот я уж точно без сил. Давай ложиться, пока ничего больше не случилось.

Наутро теленок был там же, где мы его и оставили, мертвый. Подымая его от скорбящей коровы, я нащупал несколько сломанных ребрышек. Кто знает, от чего? Тяготы деторождения или выхлоп, перепугавший мамашу? Тревога переполошившейся Авенезер? Насмешки быка Тори? Звезда и планеты так встали, карты легли или просто судьба?

Я похоронил его рядом с могилой его двоюродной бабушки Шлюшки. Получился маленький холмик рядом с большим и старым, на котором синим и желтым цвели крокусы, чьи луковицы мы сюда высадили прошлой осенью. Я пока не решил, что мы посадим над этим новым удобрением. Божьи ручки вроде как правильно.

Пошли, Стюарт; от этой росы у меня все пальцы на ногах замерзли. Спокночи, Авенезер. Ложись опять и скажи девкам, пусть не суетятся. Там просто лисица была, паразит в темноте.

© Перевод М. Немцова.

Назавтра после смерти Супермена

Одурев и дрожа, бродил он, сбитый с толку, среди бардака по кабинету на антресолях амбара, тыкался в книжки, бутылки, паутинки, гнезда роющих ос и пытался вспомнить, куда задевал цветные очки.

Особые очки. Без них он не мог. С самого утра, когда отложил прогулку к канаве в поле, поскольку воздух заполонила зловредная, бьющая по глазам гарь. С первых потеков зари, задолго до рези в глазах и пульсации в носовых пазухах, даже до перебранки с автостопщиками на дворе он уже твердил себе, что этот унылый день будет самая настоящая сволочь без никакой розовой бронезащиты. Очки, твердил он себе, всяко уняли бы жало дня.

Шагая мимо окна, он услышал, как опять заблеяла убитая горем мама-овечка – растерянно и упорно; спрессованная жара искажала звуки. Он отпихнул штору от солнечного света и, затенив глаза, вгляделся в поле за двором. Ягненок был скрыт зарослями чертополоха и «кру?жева королевы Анны»[32], однако на место, где он лежал, указывали три ворона. Они вихрились над канавой, споря о праве на первый кусок. Чуть дальше, в ясеневой роще, он видел блеявшую овцематку на привязи, а еще дальше, за забором, спины двух автостопщиков. За ними видимый мир сходил почти на нет. Гора Нево[33] превратилась в тусклый контур, прорисованный в нависшем дыме. Едва подразумевалась. Что навело на мысль о размытой японской картине: очертания уединенной горы, смутно обозначенные на сером листе тушью чуть серее.

В этот час орегонская ферма была необычно спокойна. Всегдашние послеполуденные звуки словно спеленуты тугой тишиной – той, что обычно побуждала павлина кричать. Один раз перед самым Новым годом огромная птица настойчиво орала полминуты, пока не догорел фитиль и не бабахнула пушка Бадди, а на прошлой неделе павлин кричал, когда первая молния раскалывала железное небо, предваряя грохочущую грозу.

Случилась бы гроза, чтоб полегчало, думал Дебри[34]. Его устроил бы и ужасный павлиний вопль. Только фиг. Одни куцые радиочасы на столе. Он оставил их, чтоб слушать новости, но сейчас пела Барбра Стрейзанд: «В ясный день и все такое»[35]. Потрясающе, думал он. Затем музыку и далекие стенания овцы перекрыло кое-что еще: тонкий, мучительный скулеж. Что бы ни было, от такого уж точно не полегчает. Чуть погодя он определил источник звука. Прищурившись, разглядел на дороге к шоссе розовый автомобильчик, быстрый и вихлючий, из новых малолитражек, названия которых Дебри не мог запомнить. Какое-то животное – то ли «кобра», то ли «норка», то ли «дикая кошка», – с барахлящей, независимо от породы, коробкой передач. Машина миновала ферму Олсона и дом Бёрча, взвизгнула на вираже и покатила бурить задымленный день, скуля столь пронзительно и мчась так затейливо и яро, что автостопщики невольно сиганули с обочины в хвощ. Блондин показал палец, а черная борода швырнул в проносящуюся машину какое-то ругательство. Та с воплем умчалась мимо амбара прочь с глаз и, ура, подальше от ушей. Дебри отошел от окна и возобновил рассеянный поиск.

– Я уверен, они где-то тут, – сказал он, совершенно в том не уверенный.

Взгляд Дебри упал на захезанную коробку для самокруток, и он снял ее с полки. Уставился на макухи: может, на разок сейчас и хватит, а на разок сейчас и другой потом – вряд ли. Отложи на потом. Потом понадобится. Ну да как же, думал он, глядя на коробку в руках. Маленькие бурые семена тихо дребезжали. После выброса адреналина Дебри колотило так сильно, что забивка косяка не далась бы. Возвращая коробку на место, он вспомнил старую отцовскую присказку: «Дрожит, что твоя псина, когда срет косточками».

Он зависал двое суток под планом и на скоростях, ища в мозговой библиотеке (или все-таки трое?) ответ на звонок агента о новых текстах, обещанных редактору, и запрос жены касательно новой наличности, затребованной ссудным отделом банка. А главным образом – с четверговой почты – ответ на письмо Ларри Макмёртри[36].

Ларри – его старый литературный соратник из Техаса. Они познакомились на писательском семинаре в Стэнфорде[37] и моментально разошлись по большей части животрепещущих вопросов – этике, политике, битникам и особенно психоделикам, – на деле вообще по всему, кроме взаимообожания и уважения к сочинительству и друг к другу. То была дружба, расцветавшая во множестве полуночных дискуссий за стопкой книг, причем успехом не увенчивались атаки ни с левого, ни с правого фланга. После Стэнфорда Ларри и Дебри годами пытались поддерживать спор по переписке – Ларри защищал традиционное, Дебри отстаивал радикальное, – только без бутылки бурбона на двоих письма естественным образом убавлялись. Четверговое письмо от Ларри было первым за год. Но сразу переходило к делу, заявляя о победах консерваторов, перечисляя успехи правых праведников и указывая на провалы и ошибки, допущенные иными леворадикальными лидерами, в частности Чарльзом Мэнсоном[38], с которым Дебри был чуточку знаком. Письмо завершалось вопросом в последнем абзаце: «Вот. Так что там поделывает Старая Добрая Революция?»

Изыскания Дебри не принесли удовлетворительного ответа. После часов проб и химии за пишмашинкой он выстучал скудную страницу, однако перечисленные победы оказались в основном бытовыми достижениями: «Доббз и Бланш родили еще одного ребенка… Мы с Забоем наконец-то отбыли трехлетний испытательный срок…» Записей в левой колонке гроссбуха набралось не ахти. Но больше он ничего не придумал: тщедушная страничка за сорок часов шныряния в пустынной библиотеке того, что Дебри привык называть «Движением». Сорок часов он размышлял, выпивал и пи?сал в бутылку из-под молока – без